Потоп. Том 2
Шрифт:
Гродзицкий был так обрадован, что лично побежал к королю с донесением.
— Государь! — сказал он. — Вчера я противился штурму, но сегодня вижу, что труды не пропали даром. Пока этот редут находился в руках неприятеля, я никак не мог подобраться к воротам, а теперь пусть только подойдут стенобитные пушки — в одну ночь сделаю пролом.
Король, который был опечален, что погибло столько храбрых ратников, обрадовался словам Гродзицкого и спросил:
— А кто командует этим редутом?
— Бабинич! — ответило несколько голосов.
Король
— И тут он первый! Ну, генерал, этого кавалера я знаю. Это упрямец, каких мало, и шведам его оттуда не выкурить!
— С нашей стороны было бы непростительной оплошностью допустить это, государь, — ответил Гродзицкий. — Я уже послал ему пехоты и пушек, потому что выкуривать его оттуда шведы будут, можно не сомневаться. Судьба всей Варшавы поставлена на карту! Этого рыцаря на вес золота можно ценить.
— Он и большего стоит! Ведь это не первый его подвиг и не десятый! — ответил король.
А затем велел немедля подать себе коня и подзорную трубу и поехал посмотреть на редут. Однако разглядеть ничего нельзя было, так как редут был окутан дымом; полтора десятка орудий непрерывно осыпали его огнем, в него летели ядра, гранаты, жестянки с картечью. А расположен он был близко от ворот, чуть ли не на расстоянии мушкетного выстрела, так что гранаты были видны отлично: они взлетали кверху белыми облачками, описывали в воздухе крутую дугу и, упав в тучу дыма, со страшным треском разрывались на мелкие куски. Многие гранаты перелетали через шанец и там взрывались, не давая подойти польскому подкреплению.
— Во имя отца, и сына, и святого духа! — вскричал король. — Тизенгауз! Смотри!
— Ничего не видно, государь!
— Да ведь там скоро ничего и не останется, кроме кучи изрытой земли! Ведь это верная гибель! Тизенгауз, ты знаешь, кто там засел?
— Знаю, государь, Бабинич! Ну, если он уцелеет, то сможет сказать, что заживо побывал в аду.
— Надо ему еще людей послать, генерал!
— Приказ уже отдан, но им трудно подступиться, гранаты перелетают через редут и рвутся все время с этой стороны.
— Палите из всех пушек по стенам, дабы отвлечь неприятеля!
Гродзицкий пришпорил коня и помчался к шанцам. Через минуту по всей линии загремели пушки, а спустя короткое время свежий отряд мазурских пехотинцев вышел из окопов и бросился бегом к «кротовой норе».
Король все стоял и смотрел. Наконец он воскликнул:
— Надо бы дать передышку Бабиничу! Кто из вас, ваши милости, вызовется сменить его?
В ту минуту при государе не было ни Скшетуских, ни Володыёвского, и какое-то время все молчали.
— Я! — отозвался вдруг Топор Грылевский, шляхтич из легкой конной хоругви примаса.
— Я! — подхватил Тизенгауз.
— Я, я, я! — раздалось сразу десятка два голосов.
— Кто первый вызвался, тот пусть и идет! — решил король.
Топор Грылевский перекрестился, осушил манерку и поскакал.
А король все стоял и смотрел на дымы, тучей накрывшие «кротовую нору» и наподобие моста тянувшиеся от нее вверх, до самых стен. Редут лежал ближе к Висле и отлично был виден с высоты крепостных стен, оттого и огонь был так ужасен.
Тем временем гром пушек приутих, хотя гранаты по-прежнему описывали кривые; зато мушкетные выстрелы загрохотали так, как будто сотни здоровенных мужиков разом замолотили цепами.
— Должно быть, снова пошли в атаку, — заметил Тизенгауз. — Если бы дым немного рассеялся, мы увидели бы пехоту.
— Подъедем ближе, — сказал король и тронул поводья.
За ним двинулись остальные, и так они проехали вдоль берега Вислы от Уяздова почти до самого Сольца, а поскольку дворцовые и монастырские сады, сбегавшие к Висле, были еще зимою вырублены шведами на дрова и ничто не заслоняло кругозора, то отсюда можно было и без подзорной трубы разглядеть, что шведы действительно возобновили атаку.
— Я скорей согласился бы сдать эту позицию, чем потерять Бабинича, — сказал вдруг король.
— Бог охранит его! — молвил ксендз Цецишовский.
— И пан Гродзицкий не замедлит послать подкрепление! — добавил Тизенгауз.
Тут разговор был прерван появлением какого-то всадника, который во весь опор скакал к ним со стороны города. Тизенгауз, обладавший острым зрением и невооруженным глазом видевший лучше, чем иные в подзорную трубу, схватился за голову и воскликнул:
— Грылевский возвращается! Значит, Бабинич погиб и редут захвачен противником!
Король закрыл глаза руками; тем временем Грылевский подскакал, осадил коня и, еле переводя дух, закричал:
— Государь!
— Что там? Он убит? — спросил король.
— Бабинич говорит, что ему там хорошо и замены ему не надо, он просит только прислать поесть, — у них с самого утра маковой росинки во рту не было!
— Значит, жив?! — воскликнул король.
— Говорит, что ему хорошо! — повторил Грылевский.
Тут все, опомнясь от изумления, стали восклицать:
— Ай да рыцарь!
— Ай да удалец!
А потом Грылевскому:
— Эх, надо было все-таки остаться и непременно его сменить. И не стыдно было скакать назад? Труса, видать, спраздновал! Уж лучше бы и не вызывался!
А Грылевский на это:
— Государь! Тому, кто называет меня трусом, я готов ответить в любую минуту и любым оружием, но перед своим королем я обязан оправдаться. Я побывал в самой «кротовой норе», на что, может, решился бы не каждый из тех, что здесь стоят, да мне же еще и досталось от Бабинича. «А проваливай ты, говорит, братец, ко всем чертям! Я тут делом занят, из кожи, говорит, вон лезу, некогда мне с тобой разговаривать. Сам, говорит, командовать буду, сам и славу добуду, делиться ни с кем не желаю. Мне тут, говорит, хорошо, я тут и останусь, а тебя велю вывести за валы! Чтоб тебе, говорит, провалиться! Нам жрать охота, а они командира вместо еды присылают!» Что мне оставалось делать, государь! Я даже его злости не удивляюсь, — они от усталости прямо с ног падают!