Потоп. Том 2
Шрифт:
С этими словами Замойский поклонился и вышел.
ГЛАВА XXXV
Калушский староста не прилгнул, когда сказал сестре о любви князя Михала: как и вся молодежь, вплоть до придворных пажей, князь тоже был влюблен в Анусю. Но не такой уж пылкой была эта любовь и уж вовсе не предприимчивой, так, род сладкого томленья, а не тот порыв страсти, когда сердце жаждет вечного обладания предметом любви. Для такой жажды у Михала было слишком мало энергии.
И все же это чувство очень испугало княгиню. Гризельду, мечтавшую о блестящей будущности для сына.
В первую минуту она просто поразилась, когда узнала, что староста договорился вдруг об отъезде Ануси; теперь же душа ее была настолько потрясена грозящей сыну опасностью, что она об этом и думать забыла. Разговор с сыном, который бледнел и дрожал и ударился в слезы, еще не успев ни в чем ей признаться, утвердил ее в мысли, что опасность над ним нависла грозная.
Однако не сразу усыпила она совесть, и только тогда, когда Ануся, которой хотелось свету повидать и людей посмотреть, а может, и голову вскружить красавцу рыцарю, упала к ее ногам и стала молить позволить ей уехать, княгиня не нашла в себе сил, чтобы отказать ей.
Правда, Ануся слезами обливалась при мысли о разлуке со своей госпожой, заменившей ей мать; но хитрая девушка сразу смекнула, что, прося о разлуке, она тем самым отводит от себя всякие подозрения в том, будто она с каким-то заранее обдуманным намерением кружит голову молодому князю или даже самому старосте.
Желая убедиться, не в сговоре ли брат с Кмицицем, княгиня велела пану Анджею явиться к ней. Обещание старосты шагу не ступить из Замостья несколько ее успокоило, и все же она пожелала поближе познакомиться с человеком, который будет сопровождать Анусю.
Разговор с Кмицицем успокоил ее совершенно.
Серые глаза молодого шляхтича глядели так открыто и правдиво, что нельзя было в нем сомневаться. Он сразу признался княгине, что любит другую и потому нет у него охоты до шалостей. Наконец, он дал ей слово кавалера, что охранит девушку от любой опасности, разве только прежде сам сложит голову.
— Благополучно доставлю я ее к пану Сапеге, потому староста говорит, что враг уже ушел и из Люблина. Ну а там и думать о ней не хочу. И не потому, что отказываюсь я служить твоей милости, нет, я всегда готов пролить свою кровь за вдову величайшего из воителей, гордости всего народа. А потому, что свои у меня там нелегкие дела и не знаю, цел ли я останусь.
— Да больше ничего и не надобно, — ответила ему княгиня, — только доставить ее к пану Сапеге, а уж пан воевода не откажет мне в том, чтобы взять ее под свое покровительство.
Она протянула рыцарю руку, которую он поцеловал весьма почтительно, и сказала ему на прощанье:
— Будь же осторожен, пан, будь осторожен! Не смотри на то, что врагов нет в этом краю.
Последние слова смутили Кмицица; но некогда было ему подумать над ними, потому что его тут же поймал староста.
— Что ж, дорогой мой, — весело сказал он ему, — увозишь из Замостья его главное украшенье?
— Да, но по вашей воле, — возразил Кмициц.
— Стереги же ее хорошенько. Лакомый это кусочек! Всяк бы рад отбить ее.
— Попробуй только! Сунься! Я дал княгине слово кавалера, а слово для меня вещь святая!
— Ну, это я только так, в шутку сказал. Нечего тебе бояться и соблюдать особую осторожность.
— И все-таки я попрошу у тебя, вельможный пан, какую-нибудь крытую карету, обшитую железом.
— Да хоть две тебе дам! Но ведь не сейчас же ты едешь?
— Нет, нет, я тороплюсь! И так уж тут засиделся.
— Тогда отправь сперва своих татар в Красностав. А я нарочного туда пошлю, чтобы там для них все приготовили, а тебе своих солдат дам, они проводят тебя до самого Красностава. Ничего дурного тут с тобой не может случиться, мои это земли. Отборных немецких драгун дам тебе, народ это смелый, и места здешние они знают. Да и дорога до самого Красностава прямая, как стрела.
— А зачем мне тут оставаться?
— Подольше с нами побудешь, гость ты у нас желанный, я бы год целый рад тебя не отпускать. К тому же за табунами послал я в Переспу, может, и для тебя найдется скакун, что не выдаст, поверь мне, в бою!
Кмициц быстро взглянул старосте в глаза, затем, словно приняв вдруг какое-то решение, сказал:
— Спасибо, я остаюсь, а татар ушлю вперед.
И он тотчас отправился отдать распоряжения.
— Акба-Улан! — сказал он татарину, отведя его в сторонку. — Надо вам в Красностав идти по дороге прямой, как стрела. Я останусь здесь и в путь двинусь завтра с солдатами старосты. Послушай же, что я тебе скажу: в Красностав вы не ходите, а в ближнем лесу, недалеко от Замостья, притаитесь так, чтобы живая душа о вас не прознала, а как услышите выстрел на дороге, тотчас бросайтесь ко мне. Какую-то пакость хотят мне тут устроить.
— Твоя воля! — ответил Акба-Улан, прижав ладонь ко лбу, губам и груди.
«Я тебя, пан староста, насквозь вижу, — сказал про себя Кмициц. — В Замостье ты сестры боишься, вот и хочешь похитить девушку да поселить где-нибудь поблизости, а из меня сделать instrumentum [76] своих страстей и, кто тебя знает, может, и жизни лишить. Погоди же! Не на такого напал. Я похитрей. Тебя самого захлопнет западня, которую ты устроил!»
Вечером поручик Щурский постучался к Кмицицу. Он тоже что-то знал, о чем-то догадывался, а так как любил Анусю, то предпочитал, чтобы она уехала, только бы не попала в лапы старосты. Однако открыто говорить он не решался, а может, не доверял Кмицицу; он только удивлялся, как это Кмициц согласился отослать вперед татар, убеждал его, что дороги не так уж безопасны, что всюду бродят вооруженные шайки, которые всегда готовы учинить насилие.
76
Орудие (лат.).
Но пан Анджей решил делать вид, что он ни о чем не догадывается.
— Да что со мной может статься? — говорил он. — Ведь пан калушский староста дает мне в сопровождение своих собственных солдат!
— Да! Но ведь это немцы.
— А разве они люди ненадежные?
— Этим собачьим детям никогда нельзя верить. Случалось, что, сговорившись в дороге, они перебегали к врагу.
— Но ведь шведов нет по эту сторону Вислы.
— Да в Люблине они, собаки! Это неправда, что они ушли. От души тебе советую, не отсылай ты татар, ведь с большим отрядом ехать безопасней.