Потоп. Том 2
Шрифт:
— Жаль, что ты мне этого раньше не сказал. Один у меня язык, и не отменю я приказа, раз уж дал его.
На следующий день татары ушли. Кмициц должен был выехать к вечеру, чтобы на первый ночлег остановиться в Красноставе. Тем временем ему вручили два письма Сапеге: одно от княгини, другое — от старосты.
Очень хотелось пану Анджею вскрыть письмо старосты, но не посмел он этого сделать, посмотрел только письмо на свет и увидел, что внутри вложена чистая бумага. Это окончательно убедило его в том, что и девушку и письма в пути хотят у него похитить.
Тем временем пригнали табун из Переспы, и староста подарил молодому рыцарю чудо-скакуна, а пан Анджей, приняв подарок с благодарностью, подумал в душе, что уедет на этом чудо-скакуне дальше, чем надеется староста. Вспомнил он и про своих татар, которые уже, верно, залегли в лесу, и веселый смех стал его разбирать. Но и зло его брало, и давал он себе обещание хорошенько проучить пана старосту.
Наступило наконец время обеда, который прошел очень уныло. У Ануси глаза были красные, офицеры хранили немое молчание; один только староста был весел и все приказывал подливать вина, а Кмициц осушал чары одну за другой. Когда наступило время уезжать, не много народу пришло проститься с отъезжающими, так как староста разослал офицеров по делам службы.
Ануся повалилась в ноги княгине, и ее долго нельзя было от них оторвать: на лице княгини читалась явная тревога. Быть может, упрекала она себя молча за то, что в такое смутное время, когда Анусю на каждом шагу могла подстеречь беда, позволила верной своей девушке уехать. Но, услышав громкий плач Михала, который ревел, как школяр, прижимая к глазам кулаки, гордая княгиня утвердилась в своем намерении подавить в самом зародыше это юношеское чувство. Да и тешила она себя надеждой, что в семье Сапеги девушка найдет покровительство, безопасный приют и, наконец, то богатство, которое должно было обеспечить ее на всю жизнь.
— Чести твоей, храбрости и отваге вверяю ее, — сказала она еще раз Кмицицу, — а ты помни, что клятву дал целой и невредимой доставить ее к пану Сапеге.
— Как стекло буду везти, надо будет — в очесья, как стекло, оберну, потому я слово дал, и одна только смерть может помешать мне сдержать его, — ответил рыцарь.
И подал руку Анусе, которая зла была на рыцаря, потому что он и не глядел на нее, и обходился с нею небрежно; надменно отворотясь, подала девушка ему свою руку.
Жаль было ей уезжать и страшно уж стало, но отступать было поздно.
Пришла минута отъезда, сели все, — она в карету со старой панной Сувальской, он на коня, — и тронулись. Двенадцать немецких рейтар окружили карету и повозку с коробьями Ануси. Когда заскрипели наконец, опускаясь, решетки Варшавских ворот и раздался стук колес по разводному мосту, Ануся расплакалась в голос.
Кмициц нагнулся к карете.
— Не бойся, панна, я тебя не съем!
«Грубиян!» — подумала Ануся.
Некоторое время они ехали мимо домов, стоявших за крепостными стенами, направляясь к Старому Замостью, затем выехали в поля и углубились в лес, который в те времена тянулся по одну сторону дороги с холма на холм до самого Буга и дальше, за Буг, а по другую шел, прерываясь деревнями, до самого Завихоста.
Ночь уже спустилась, ясная, впрочем, и очень погожая, впереди виднелась серебряная лента дороги; только стук кареты нарушал тишину да топот рейтарских коней.
«Тут уж где-то мои татары должны, как волки, таиться в зарослях», — подумал Кмициц.
— Что это? — спросил он у офицера, который командовал рейтарами.
— Топот слышен! Какой-то всадник за нами скачет! — ответил офицер.
Не успел он кончить, как к ним подскакал на взмыленном коне казак.
— Пан Бабинич! Пан Бабинич! — кричал он. — Письмо от пана старосты!
Отряд остановился. Казак подал Кмицицу письмо.
Кмициц взломал печать и при свете фонаря, укрепленного у козел кареты, прочел следующее письмо:
«Любезный друг наш, пан Бабинич! Вскоре после отъезда панны Борзобогатой-Красенской дошла до меня весть, что шведы не только не оставили Люблин, но намерены ударить на мое Замостье. Посему неразумно было бы урочный продолжать путь. Взвесили мы pericula, коим панна Борзобогатая может подвергнуться в дороге, и желаем, чтобы воротилась она назад, в Замостье. Привезут ее к нам те же рейтары, ибо ты, милостивый пан, поспешаешь по своим делам и мы тебя fatigare [77] не станем. Объявляя нашу волю, просим, милостивый пан, соблаговолить отдать рейтарам приказ согласно с сим нашим желанием».
77
Обременять (лат.).
«Все-таки хватило у него совести на жизнь мою не посягать, хочет только дураком меня сделать, — подумал Кмициц. — Ну, мы это мигом узнаем, нет ли тут какой ловушки!»
Между тем Ануся высунулась в окно кареты.
— Что случилось? — спросила она.
— Ничего! Пан калушский староста еще раз поручает тебя моему попеченью. Только и всего.
— Вперед! — приказал он затем кучеру и рейтарам.
Однако офицер, командовавший рейтарами, осадил коня.
— Стой! — крикнул он кучеру.
Затем обратился к Кмицицу:
— Как так «вперед»?
— А чего же нам еще в лесу стоять? — притворился дурачком Кмициц.
— Да ведь ты, милостивый пан, получил какой-то приказ.
— А тебе какое до этого дело? Получил, потому и приказываю: вперед!
— Стой! — крикнул офицер.
— Вперед! — повторил Кмициц.
— Что случилось? — снова спросила Ануся.
— Мы шагу не сделаем, покуда я не увижу приказа! — решительно заявил офицер.
— Приказа ты не увидишь, потому что не тебе его прислали!
— Коль ты не хочешь подчиниться приказу, я его выполню! Езжай себе с богом в Красностав, да смотри, как бы мы тебе на дорогу не всыпали, а мы с панной возвращаемся назад.
Кмицицу только того и надо было: офицер выдал, что знает приказ, все оказалось заранее обдуманной хитростью.
— Езжай с богом! — грозно повторил офицер.
В ту же минуту рейтары без команды выхватили из ножен сабли.
— Ах вы, собачьи дети, вы бы хотели не в Замостье девушку увезти, а где-нибудь на отшибе ее устроить, чтобы староста на свободе мог предаваться любовным утехам. Ну нет, не на такого напали!