Потоп
Шрифт:
Бред, кривя рот, паясничая, пропел:
— Dawns leur see-lawnce…
— Это правда, — серьёзно продолжал Яша Джонс, — и так это и будет. Придёт время, когда не надо будет рассказывать, что произошло, — отпадёт даже необходимость не рассказывать. Вы почувствуете свободу, и все ваши ощущения сольются в видение того, чем жизнь Фидлерсборо могла бы быть. Видите ли, Бред… — Он замолчал.
— Вижу. Но вижу только тот предмет на столе, который вам кажется дерьмом.
— А в том, что у вас есть сейчас, — продолжал Яша Джонс,
— Ладно, — сказал Бред, чувствуя, как внутри у него всё ссохлось и стало рушиться, — пусть это пародия.
— Давайте посмотрим на всё это просто. Старик в полуразрушенном доме… скажем, аристократ, похожий на вашего друга Блендинга Котсхилла, но бедный, калека в кресле на колёсах. Сын в тюрьме, вроде Калвина Фидлера. Невестка — как видно, похожа на Мэгги — ухаживает за стариком, который понимает и её, и то, что случилось. У старика навязчивая идея — убедить сына, который должен скоро выйти, примириться с женой. Вторая идея — жить по-прежнему, то есть сохранить дом до возвращения сына. Но их город вскоре затопят. Старик борется против этого. Отказывается двигаться с места. Правительство посылает инженера его уговорить. Тот влюбляется в невестку. Воды поднимаются. Бунт в тюрьме. Тогда… — Он помолчал, снова потрогал папку. — Потом заключённые бегут из тюрьмы. Муж, обезумевший от дошедших до него слухов… — Он замолчал. — Послушайте, Бред… — начал он опять.
— Нет, это вы послушайте. Как ни странно, такой бунт и бегство из тюрьмы — довольно обычное дело.
— Совершенно неважно, бывает так или нет, — уже с нетерпением возразил Яша Джонс.
— То есть как это неважно, бывает так или нет?
— В том смысле, что важна атмосфера. А где же атмосфера, которая нам нужна? — Он снова потрогал рукопись. — Где Фидлерсборо?
— Ну, если надо, я подброшу вам несколько второстепенных персонажей, — сказал Бред. — Это мы запросто.
Проще пареной репы. Выведу целые роты негров на Ривер-стрит, и все будут петь спиричуэлс. Полковник с рекламы виски будет плакать у подножия памятника солдату Конфедерации, а вода уже будет плескаться о его костлявые щиколотки. Но вы же режиссёр. Вы — гениальный режиссёр. У вас же в руках киноаппарат. Вы им так замечательно владеете. Создайте атмосферу при помощи вашей знаменитой кинокамеры.
Яша Джонс погрузился в задумчивость.
— Вы ведь разрабатывали сюжет, в центре которого должен был быть брат Потс, — сказал он немного погодя. — Могу я это посмотреть?
— Получилось дерьмо, — сказал Бред и злорадно захохотал. — Дерьмо, и я его порвал.
Мысль в ту минуту казалась ему необычайно смешной. Теперь же, когда он стоял у ворот в середине дня, который и в самом деле был пеклом, она такой смешной уже не казалась. Ничто не казалось ему очень смешным.
Не казалось ему смешным и то, что, не удержавшись от искушения поддеть Яшу Джонса, он его спросил:
— Вы видели «Сон Иакова»? — И прежде чем тот успел ответить, лихорадочно продолжал: — Да, конечно, видели, и вам фильм не понравился, поэтому вы ни разу о нём не упомянули. Но, чёрт возьми, почему же вы меня наняли?
И Яша Джонс ответил: — Я хотел с вами работать не из-за «Сна Иакова». Я хотел этого потому, что в конечном счёте вы — это вы.
— Ладно, я — это я, — сказал он и повернулся к двери, а Яша Джонс подошёл к нему и положил руку ему на плечо — да, он даже положил ему руку на плечо — и сказал:
— Помните, Бред, я могу ждать.
Бред пристально смотрел на руку, которая словно выражала упрёк, обиду, обвинение и от которой поэтому хотелось избавиться. Он высвободился из-под руки и сказал:
— Ну а если я не могу ждать?
И вышел за дверь.
И уже закрыв дверь, за которой остался Яша Джонс, он спросил себя: Не могу ждать чего?
Этого он не знал.
А сейчас у ворот он посмотрел на толстый чёрный том, который держал в руке, и подумал, что есть, по крайне мере, одно, с чем он не может ждать: надо поскорее унести эту проклятую книгу из дома. Она пролежала на стуле, куда он её швырнул, четыре дня и пять ночей, и он видел, что она там лежит.
Он поглядел на часы. Было пять минут второго. Только англичане, бешеные собаки и Бредуэлл Толливер стоят под палящим полуденным солнцем. Он простоял тут уже пятнадцать минут. И тогда он сел в машину и медленно покатил по Ривер-стрит, а доехав туда, куда хотел, вылез из машины, поднялся по тёмной лестнице, встал перед столом из золотистого дуба, на котором покоились ноги Блендинга Котсхилла, и положил толстый чёрный том.
— Простите, я немного его потрепал. Я… я его уронил.
Человек в грубой голубой полотняной рубашке с расстёгнутым воротом и приспущенном чёрном галстуке поглядел на книгу, из которой вываливались отдельные листы.
— Не играет никакой роли, — сказал он. Его голубые глаза, устремлённые на Бреда, вдруг прищурились, словно он вглядывался в заросли или в тень деревьев. — Вряд ли я получил бы особое удовольствие, его перечитывая. А зачем вы его читали?
— Мне показалось, что пора это сделать.
— Вы с вашим Джонсом хотите вставить это в свой фильм?
— Нет. В каком-то смысле мы вообще ничего не вставляем в наш фильм. Передать общую атмосферу, понимаете, ощущение того, что вокруг, — вот чего мы хотим. Поэтому я и читал эту чёртову штуку. Хотел принюхаться к миазмам Фидлерсборо.