Поумнел
Шрифт:
— Как ты себя чувствуешь? — спросил он, подходя на цыпочках к кровати. — Не послать ли за доктором?
— Мне лучше… Не беспокойся.
Он нагнулся над нею и поцеловал ее в лоб.
— Бедная, — снисходительно выговорил он, — ты не привыкла к таким шумным приемам.
— Привыкну, — прошептала она и опять закрыла глаза.
В этом слове «привыкну» он не почувствовал иронии. Ему хотелось верить, что в его жене, после недавней бурной сцены, произошла благодатная реакция.
"Она умна, — думал он, — и должна была кончить этим".
— Тебя гости не беспокоят… из залы?
— Нисколько.
— Засиживаться
— Пускай играют, — выговорила она таким тоном, что Александр Ильич вышел совершенно довольный ею.
XV
Поезд подходил к Петербургу. В отделении вагона первого класса Антонина Сергеевна ехала одна. Муж ее любил вагоны с креслами. Она проснулась еще до света. И мысль о скором свидании с детьми заставила ее подняться с трипового дивана.
Еще каких-нибудь два-три часа — и она увидит на вокзале Сережу. Он уже большой мальчик, носит треугольную шляпу. Лили не пустят… У них теперь поветрие «свинки» — неизбежная институтская болезнь. Она недавно только оправилась.
Но отчего же в ней нет захватывающей радости?.. Скорее тревога, точно она ждет какой-нибудь беды. Эта поездка случилась ведь гораздо раньше, чем она рассчитывала в начале зимы.
Да; но так понадобилось Александру Ильичу. Он, по утверждении в должности, — ей известно, как он трусил, что его не утвердят, — на радостях решил тотчас же ехать "представляться".
Ей он предложил сопровождать его, повидаться с детьми, с матерью, сестрой, кузиной. В доме кузины, княгини Мухояровой, они и остановятся. Нашлась целая квартира с мебелью, над бельэтажем.
Этой поездке она очень обрадовалась; а теперь вот сидит в полутьме зимнего хмурого рассвета, тревожная и недоумевающая. Она видит вперед, с какими людьми, в каких разговорах она проведет целый месяц. И в кузине она не найдет уже прежней своей Жени, с которой переписывалась годами, — чуткой, способной сочувствовать всем ее заветным идеям и стремлениям. Главный нерв ее души точно оборвался. Все идет мимо ее воли, и она ничего не может ни остановить, ни изменить. Тот человек, кому она отдала всю себя, потому что уверовала в него и через него поняла смысл жизни, "едет в другом вагоне". Это сравнение пришло ей еще вчера, когда она очутилась одна в своем отделении и заперла изнутри дверку. Один поезд мчит их, но едет он, а она только при нем, как какой-то ненужный придаток…
Когда свету прибавилось, она занялась своим туалетом: поправила прическу, освежила голову одеколоном, уложила опять свои вещи в дорожный мешок и сидела у полузаиндевелого окна.
К ней постучались на станции, где последний буфет. Лакей-татарин ей принес чаю, — прислал его Александр Ильич.
Муж перед отъездом был к ней особенно внимателен, с каким-то новым оттенком уклончивой снисходительности, точно он хочет показать ей, что считает ее достойною сожаления истеричною женщиной, с которою он не может уже ставить себя на одну доску.
Вот и Петербург. Поезд замедлил ход, вошел под навес… В вагон ворвались несколько артельщиков.
На платформе ее обняла кузина.
— Жени!.. Милая!..
Жени, в бархатной шубке, с накладкой завитых волос, в открытой шляпе; на вид еще очень молодая, с запахом пудры. Но, обнимая ее, Антонина Сергеевна не чувствовала своей прежней кузины.
Сережа, в шинели с бобрами и треугольной шляпе, бросился сначала к отцу. У нее он поцеловал руку и все тыкал ее своей треуголкой.
Ни мать, ни сестра не выехали ее встретить.
— Grand-maman, — говорил ей Сережа, — не совсем здорова… Tante Lydie [36] хотела быть.
Сережа стал похож на отца, волосы его темнели, он смотрел почти юношей; голос у него срывался с низких нот на высокие.
— Как же мы едем? — спросил Александр Ильич, свежий и нарядный в своей ильковой шубе и бобровой шапке.
— Папа, я с тобой! — запросился Сережа. — Мы в парных санях.
Он опять поцеловал руку у матери жестом молодого человека и побежал за отцом. Ее пронизала мысль: "моего в нем ничего нет". И вся жизненная дорога этого мальчика была перед ней как на ладони. Но он прямо начнет с того, чем отец его кончает.
Note36
Бабушка… Тетя Лидия… (фр.).
— Как я рада тебя видеть, Нина… Ты утомилась?
Возбужденный голос кузины раздался внутри кареты. Они держали друг друга за руку… Княгиня Мухоярова улыбалась ей. Эта улыбка что-то не согревала ее. Ей бы надо было прильнуть к кузине, но она не могла.
Плакать… изливаться… В чем? Новый, еще никогда ею не испытанный стыд удерживал ее.
— Как я рада, — продолжала говорить княгиня своим тонким, немного простуженным голосом, — как я рада, что вы будете жить у нас! Муж твой — великолепен! Как он еще хорош!.. И какая представительность! Конечно, ему надо было в предводители!
— Ты думаешь? — спросила Антонина Сергеевна и поглядела на кузину.
— Разумеется, милая. Так мало людей с желанием служить обществу… Это надо ценить… Все только кидаются в дела… Вот и мой муж… Никакой роли, никакого высшего честолюбия. Деньги и деньги, биржа, расширение оборотов… Но для этого довольно и купцов, разных спекулянтов, жидов!.. Ах, Нина, — княгиня сентиментально вздохнула, — on finit toujours par un grand vide. Во мне ты найдешь теперь… как это сказать… une crise, vrai!.. [37]
Note37
все кончается всегда суетой сует …кризис, правда!.. (фр.).
Она уже знала, что кузина с некоторых пор изучает какие-то «теофизические» науки, но в своих письмах избегала вдаваться в это, спрашивать ее подробно, что это за науки.
— Une crise? — переспросила она по-французски и поглядела опять на пополневшее и слегка напудренное лицо кузины.
"Неужели и я ударюсь во что-нибудь? — подумала она вслед за тем, — в редстокизм, в буддизм или в столоверчение?"
— Ты еще должна быть счастлива!.. У тебя муж — крупная личность. И мне кажется, Нина, ты к нему начинаешь относиться… слишком односторонне.