Поумнел
Шрифт:
Вот он уже в преклонных летах, не моложе того покойника, чье чествование собрало их сюда, если не старше. Но он еще не дряхлый старик. Голова с народным обликом не утратила еще своего благообразия, в глазах блеск, мягкая, вдумчивая усмешка придает тонкость выражения красивому рту.
Стон рукоплесканий и кликов встретил давнишнего любимца публики. И старые, и молодые голоса слились в один аккорд.
Благообразный старец кланялся, привставал с кресла, опять садился и не мог несколько минут начать свое чтение, растроганный этим взрывом не изменяющих ему симпатий.
Антонина
XXIX
Но еще горячее был прием другому читавшему о покойном, не старому, с истою наружностью петербургского литератора. Она когда-то восхищалась его статьями. Александр Ильич ставил его высоко лет десять назад, а теперь никогда и не называл его.
И после чтения крикам и вызовам не было конца.
Когда Антонина Сергеевна встала и обернулась лицом к публике, то ей вдруг почудилось, что это тот Петербург, о котором она мечтала долгие годы, что идет все та же полоса жизни, что ничто не мешает ей слиться с этой массой, не утратившей никаких верований и упований, ничем не поступившейся в своих заветных идеалах.
В антракте, между двумя отделениями вечера, она двинулась за толпой к выходу. И так ей захотелось встречи с "хорошим человеком", искреннего разговора, захотелось самой излиться, слушать что-нибудь молодое и смелое, убедить себя, что не все еще погибло, что не обречена она весь конец жизни бродить среди "повапленных гробов" — эти слова сейчас только были произнесены с эстрады.
В комнате рядом с передней, где курили, она присела на один из боковых диванов.
Не прошло и двух минут, как ее окликнули.
— Антонина Сергеевна! Вас ли я вижу?
Сразу она в слабо освещенной комнате не узнала Ихменьева и удивилась, что он здесь, в Петербурге.
— Как я рада! — вырвалось у нее. — И вы…
Она не договорила.
Ихменьев поместился подле нее, все такой же сгорбленный, с красным носиком, в неизменной черной паре, и так же перевил ноги и стал утюжить ладонью одно из колен.
— Вас пустили? — тихо и быстро спросила она.
— На две недели. Генерал Варыгин что-то стал любезен, — говорил он несколько в нос, что у него всегда выходило, когда он понижал тон. — Должно быть, вашего тут меда было, Антонина Сергеевна.
— Моего? — переспросила она и смутилась.
Перед Ихменьевым ей было стыдно. Он имел право смотреть на нее, как на трусливую и двоедушную барыньку, тайную сообщницу теперешних видов и посягательств своего супруга.
— Я так смекаю. А на меня вы не пеняете за то, что я больше к вам не являлся? Так, право, лучше будет.
Ей надо было переменить разговор.
— Какой вечер! — тихо воскликнула она. — Я так рада, что попала. Просто глазам не веришь.
— Мираж, Антонина Сергеевна, мираж.
— Как мираж? — почти с болью в голосе выговорила она. — Посмотрите на молодую публику. Эти вызовы, овации…
— Ни к чему, ни к чему!..
— Ни к чему? — переспросила она и не стала возражать.
Сердце у ней сжалось и в голове пошли опять роиться печальные мысли.
— Разве это напускное? — чуть слышно спросила она под топот густой толпы, двигавшейся взад и вперед по комнате.
— Кто говорит, напускное: — ответил Ихменьев, понижая тон. — Ах, Антонина Сергеевна, изверился я в овации, в крики и вызовы! Дешевый это товар. Везде кричат, всем делают овации. Завтра половина этой самой молодежи будет бесноваться и выкатывать господина Фигнера и госпожу Медею Мей до изнеможения. Настоящий-то Петербург вы теперь познали, — тот, где ваш муж начинает свое поступательное движение…
— Зачем вы это говорите?
У ней чуть не навернулись слезы.
— Зачем? Хочу помочь вам стряхнуть с себя ненужные, старомодные иллюзии. С ними вам придется невмоготу.
Он еще никогда не был с нею так смел. Она притихла и слушала.
— Извините, что я такие вещи задеваю… Жалко мне вас до чрезвычайности, Антонина Сергеевна, давно жалко… Знаете, там, в губернии, наш брат слишком с собой носится, мнительность, обидчивость в себе развивает, и разговоры-то ведет все паскудно-субъективного характера. А в настоящий момент я про себя не думаю и не пожелаю вам докучать… Вас мне жалко!.. Вот вы попали сюда, голова закружилась, "забытые-то слова" зазвучали у вас в ушах, вся душа затрепетала… и вы готовы верить, что возрождение общества таится под пеплом, что оно близко? Мираж! Это я вам говорю, а мне выгоднее было бы уверять вас, что вы не ошибаетесь… Изведете вы себя, и больше ничего. Вам борьба не по силам… ни с Александром Ильичом, ни с тем миром, куда он окончательно вступил.
"Не по силам", — повторила она мысленно и еще ниже опустила голову.
Толпа продолжала гудеть около нее, но связь с нею уже пропала… Ей стало так горько, что она взглянула на Ихменьева и не могла воздержаться от слов:
— Зачем так добивать!
— Простите!.. Лучше! Мне спасибо скажете. На вашем месте я отводил бы душу одним путем…
— Каким? — стремительно спросила она.
— Пользоваться вашими связями и, когда можно, помочь горюну… не мне, — оговорился он с усмешкой. — Я за себя клянчить не буду… Есть не мало людей в миллион раз худшем положении… Я совсем начистоту скажу… Мужу вашему перед вами совестно… Он не будет злобствовать, если вы, помимо его, облегчите участь икса или игрека… Ведь, если я не ошибаюсь, сестра ваша за господином Нитятко?
— Да.
— Чего же лучше! Вы в каких с ним отношениях?
— Мне с ним еще ловчее, чем с другими. Он недурной человек.
— И мы о нем так же наслышаны.
Переждав с минуту, когда их конец комнаты стал пустеть, Ихменьев тут же рассказал ей целую историю, назвал имя «горюна», дал ей несколько советов, какими «подходами» надо действовать.
— Зачем вам карты свои выкладывать? — говорил он, когда комната совсем уже опустела. — Храните свой символ веры, но не отдавайтесь на съедение, ведите свою линию втихомолку.