Повелитель праха
Шрифт:
– Как это - не в себе?
– встрепенулся Гулов.
– Вы ясно можете объяснить?
– Понимаете, когда человек идет, он руки-ноги двигает... как бы это сказать, вместе...
– В такт?
– подсказал Гулов.
– Точно, в такт! А у нее ноги шли сами по себе, а руки сами по себе болтались. Я ей навстречу пошел, а она мимо меня, и прямо на машину налетела, как слепая. И бормочет чего-то...
– Что бормочет? Не помните?
– Извините, товарищ лейтенант... - Казаков развел руками. - Налетела, значит, на машину, уперлась в нее, как в стену, и стала.
– Дальше, дальше!
– Я подошел к ней, спросил: кто она, как зовут. Она не ответила. Тут Гарик тоже подошел. Я говорю - ее надо к нам везти. Сели. Пока завелись, то, се, поехали, и где-то возле Профсоюзной я смотрю - она глаза закрыла и как-то набок поползла.
– В машину она к вам легко села? — спросил Гулов.
– Легко, не сопротивлялась, ничего... Ну, я увидел это дело и говорю Гарику - давай в больницу. Ну, и отвезли. Вот и все.
Гулов покачал головой:
– И ни имени, ни адреса?
– Какое там имя!
– Казаков пожал плечами.
– Может, в больнице знают?
– А число, когда это случилось, вы помните?
– Число помню. Восемнадцатое апреля. У меня на другой день день рождения был...
Гулов прикусил губу. Восемнадцатое апреля... Еще одно совпадение? Ведь в ту ночь вскрыли могилу Кириченко...
Гулов хотел сперва послать в больницу старшего оперуполномоченного Шмарина, который был придан ему в помощь по этому делу, но Шмарин продолжал обход родных и знакомых покойных, пытаясь нащупать хоть какие-то точки соприкосновения их биографий, и отрывать его от этого поручения Гулов раздумал.
Ему удалось довольно быстро отыскать врача, дежурившего в приемном покое в ту злополучную ночь восемнадцатого апреля, и в его присутствии они перелистали книгу регистрации.
– Вот!
– остановил врач, немолодой уже хирург, палец против одной строчки. Привезена в три десять. Температура, давление... ну, это вам ни к чему... Камфора, адреналин - у нее что-то с сердцем было, я сейчас припоминаю...
Он еще что-то бормотал под нос, и Гулов уже начал терять терпение, когда, наконец, врач оторвался от книги и спросил:
– Так что вас, конкретно, интересует?
– Кто она, что с ней было?
– Шок. Очень сильный шок. Видимо, ее что-то сильно напугало. Она не соображала, где находится, не реагировала на вопросы...
– Что было потом?
– Потом ее, слава богу, привели в чувство. Утром отправили домой. Что вы, а меня так
не известно? Гулов сделал над собой усилие и задал следующий вопрос:
– Она что-нибудь говорила о том, что ее испугало?
– Насколько я помню, нет. Впрочем, у меня не было времени с ней долго беседовать.
– Она была пьяная?
– Абсолютно трезвая.
– Наркотики?
– Едва ли... Думаю, нет.
– Сколько ей лет?
– По ее словам, шестьдесят один. Паспорт мы у нее не спрашивали, как вы понимаете.
– Понимаю. Как вы думаете, что могло ее так напугать? Врач задумался.
– Что конкретно, я вам сказать не могу, конечно. Она рассказать не пожелала, а мы не проявляли настойчивости, так как в подобных случаях назойливыми расспросами можно спровоцировать повторный приступ. Могу только предположить. Что-то действительно очень страшное. Не мальчишка с криком выпрыгнул из-за угла, не с крыши кирпич упал... Что-то действительно ужасное. Ну, не знаю - ведьмы какие-нибудь, вурдалаки, понимаете?
– А если попытаться без вурдалаков? Врач с интересом посмотрел на Гулова.
– Вам, молодой человек, никогда не приходилось переживать так называемый леденящий ужас, когда волосы дыбом встают, и все такое прочее?
– Кет, - сказал Гулов.
– А у меня, было...
– задумчиво произнес врач.
– Я в детстве утонул. Не тонул, а утонул, самым натуральным образом. Меня, слава богу, откачали, но с тех пор ни к реке, ни к озеру, даже к пруду маленькому подойти не могу. На поезде по мосту едем - я всегда в купе забиваюсь, такая вот история. До сих пор я очень хорошо помню тот дикий ужас, когда я опускался на дно и угасающим сознанием понимал, что это - все, конец... Полагаю, нечто подобное было и у нее.
– Что ж, - сказал Гулов, - попробуем выяснить. Адрес ее у вас есть?
– Остался, если только не наврала... Сейчас... Вот: Фокина Анна Ивановна, Лобачевского, семь. Но имейте в виду: скорее всего беседовать с вами о тех событиях она не пожелает.
В доме номер семь по улице Лобачевского Анна Ивановна Фокина занимала крохотную комнатушку и еще более крохотную веранду, служившую также и кухней. Но именовалось это - "полдома".
Анну Ивановну он застал за штопкой какой-то разноцветной вещицы, назначение которой определить было невозможно, но ветхость не вызывала сомнений.
– Я из больницы, - схитрил Гулов.
– Вы у нас лежали в прошлом месяце, помните?
– Ну, помню, - не сразу ответила Фокина.
– И чего?
– У нас такой порядок, - продолжал врать Гулов, - что через три недели после выписки мы проверяем, как себя больной чувствует...
– Не слыхала о такой заботе, - проворчала Фокина. - Чего чувствую? Хорошо чувствую. Голова иногда болит. А так хорошо.
Гулов внимательно разглядывал ее. Он уже сталкивался с этой несчастной категорией стариков, живущих на мизерную пенсию.
– Мне надо измерить вам пульс, - сказал он решительно, уповая на то, что Фокиной делали это не слишком часто, и она не сумеет отличить в нем непрофессионала. Анна Ивановна нахмурилась, поджала губы, но штопку послушно отложила и протянула руку.
Гулов подержал ее за запястье, не отрывая взгляда от часов. Кивнул:
– Так, все нормально. Теперь глаза покажите...
Фокина покорно подняла глаза к потолку. Гулов оттянул ей пальцами нижние веки, подержал так секунды три.
– Давление тоже будете?
– спросила Фокина.