Повелитель Вселенной
Шрифт:
— Дои, — проворчала Сорхатани.
Сестра хихикнула и снова взялась за работу.
Красное солнце уже совсем склонилось к западу, когда обе сестры понесли молоко в юрту.
— Отец возвращается, — сказала Сорхатани, помогая матери выливать молоко в котел.
Ее мать была третьей женой отца, но любимой. Джаха Гамбу приходил в ее юрту, если хотел обсуждать вещи, не предназначенные для ушей двух других жен. Те давали пищу слухам, а Хухен Гоа словно бы и не слышала того, что он говорил ей.
Сорхатани разглядывала гладкое, с золотистой кожей,
— Мне нужно побольше топлива, — сказала Хухен одной из служанок.
— Я принесу. — Ибаха поспешила к выходу.
Сорхатани поставила ведро.
— Мою сестрицу пора выдавать замуж, — сказала она.
— Я буду скучать по ней.
— Ей почти восемнадцать, мама. Уж не хочешь ли ты, чтобы она состарилась в этой юрте? Ты должна поговорить с отцом. — Мать, конечно, не поговорит, а взвалит эту заботу на Сорхатани. — Я помогу ей набрать кизяков.
Она вышла. Сестра шла к юрте Хасара, стоявшей на южной стороне кольца Джахи Гамбу. Другие пленные монголы были разбросаны по стану, но Хасара отец хотел иметь под рукой. Он был одновременно и заложник, и старый товарищ.
Ибаха облокотилась на повозку, явно надеясь увидеть монгола. Сорхатани подошла к ней. Мимо них пробежало несколько мальчишек. Главная жена Хасара, единственная из его жен, тоже попавшая в плен, стояла у своей юрты, обрабатывая с другой женщиной кусок войлока. Мимо проскакал еще один мальчишка и вдруг остановился.
— Привет, Туху, — сказала Ибаха, с улыбкой глядя на младшего сына Хасара. Туху было двенадцать лет, на год меньше, чем Сорхатани. Он покраснел и ответил на приветствие. — Наверно, вы с отцом пойдете завтра на богослужение. Священники окрестят вас обоих.
Мальчик засмеялся.
— Напрасно воду будут лить.
Он поехал к юрте матери. Туда возвращался Хасар в сопровождении других всадников и двух повозок, наполненных бурдюками с молоком. Он был по пояс голый, широкая смуглая грудь его блестела от пота.
Ибаха вздохнула. Сорхатани обняла сестру за талию.
— Ты уже насмотрелась на него, — сказала она. — Как тебе не стыдно бегать туда? Отец вернется, и он все равно придет к нам в юрту.
Хасар часто заходил к Джахе выпить и поговорить о старых битвах. Он, казалось, не находил плен обременительным, но залогом его хорошего поведения была его семья.
Хасар спешился. Его мощные бицепсы чем-то напоминали бурдюки, что лежали на повозках. Он был красив, призналась себе Сорхатани. Наверно, его брата тоже все любят. Когда-то ее дядя Тогорил называл Чингисхана своим приемным сыном, но теперь монгол скрывался, а кэрэиты забрали себе его старые земли. Ибахе надо бы это помнить. Кто бы ни стал ее мужем, среди племени Хасара ей его не найти.
Джаха Гамбу в тот вечер ужинал в юрте Хухен Гоа. Сорхатани заметила, что он был трезв, а сыновья его молчали. Три жены его и жены сыновей разговаривали между собой и шикали на детей. Хухен, казалось, была безразлична и к плохому, и к хорошему настроению мужа.
Джаха выдворил всех раньше, чем обычно, распустил слуг и вышел. Сорхатани с Ибахой помогли матери почистить блюда. Творог, образовавшийся в молоке, кипящем над очагом, выложили и стали сливать сыворотку в бурдюк, когда вошел Джаха Гамбу.
— Я послал караульного за Хасаром, — пробурчал он жене. Ибаха лучезарно улыбнулась ему и пригладила косы. Сорхатани нахмурилась. Наверно, советники Ван-хана наконец уговорили его отделаться от врага его брата — так она объяснила плохое настроение отца.
— Кликните собак! — донесся снаружи мужской голос. Ибаха насторожилась, она узнала голос Хасара.
— Добро пожаловать, нукер, — сказал Джаха Гамбу, когда Хасар вошел и поклонился.
Сорхатани собралась с мыслями. Раз отец пригласил Хасара и назвал его нукером, товарищем по оружию, значит, он не собирался еще его казнить.
Хасар поприветствовал всех и прошел в глубь юрты. Сорхатани заканчивала разравнивать на блюдах выложенный для сушки творог. Ибаха села и одернула сорочку.
Хасар сидел справа от Джахи. Хухен Гоа налила кумысу.
— Приложись как следует, — сказал Джаха. — Тебе это понадобится. Твой брат послал гонцов к Тогорилу.
Хасар кивнул.
— Твой караульный сказал мне, что посланцами были Сукэгэй и Архай и что Тэмуджин предложил заключить мир. Больше он ничего не сказал.
— Послание предназначалось не только для моего брата, но и для его окружения. Послушай, что я тебе скажу. — Он выпил кумысу. — Все люди, к которым хотел обратиться твой брат, были в стане Тогорила, так что дело могло решиться быстро. — Он помолчал. — Архай и Сукэгэй сначала передали слова Тэмуджина, предназначенные для Тогорила, и я попытаюсь сохранить красноречие твоего брата. «Что я тебе сделал, отец и хан? — спросили они. — Почему ты гонишь мой народ и рассеиваешь дым его очагов? Разве я не другое колесо твоей кибитки? Мой отец восстановил тебя на троне и стал твоим андой. Когда найманы посадили Эркэ Хару на твой трон, я принял тебя в своем стане и изгнал врагов с твоих земель. Однажды ты меня уже бросал, поступив со мной, как с сожженным жертвенным мясом, и все же я помог тебе защититься, когда на тебя напали. Скажи мне, чем я тебя оскорбил, чтобы я мог исправить дело». Больше ничего в послании не было, я сказал главное.
— И это не тронуло Ван-хана? — спросил Хасар.
— Тронуло. Тогорил обругал себя, надрезал палец и дал крови стечь в берестяную чашку. Он велел Архаю отвезти чашку Тэмуджину и сказал, что если когда-ни-будь разгневается на сына Есугэя, то прольется его собственная кровь.
— Но мне говорили…
Джаха поднял руку.
— Следующее послание предназначалось Джамухе. — Он нахмурился. — «Ты рассорил меня с Тогорилом-эчигэ, — сказали посланцы. — Когда-то мы оба пили из чаши Ван-хана. Теперь ты пьешь из нее один, но как долго ты будешь пить из нее?» Что же касается Алтана и Хучара, посланцы напомнили им, что они провозгласили Тэмуджина своим ханом и поклялись служить ему, а потом спросили: «Вот таким образом вы чтите свое слово? Теперь вы поддерживаете Ван-хана, моего отца, — сказали они, — но где ваша преданность мне?»