Повелительница драконов
Шрифт:
— Все так ужасно? — пробормотал он.
Она кивнула. Затем, сообразив, что он не почувствовал этого движения, поскольку его рука не лежала на ее плече, она сказала:
— Да. Ничего не осталось. Город стерт с лица земли.
Гедельфи содрогнулся. Из всех выживших он первым узнал, насколько всеобъемлющей была катастрофа, обрушившаяся на город. Потому что пока остальные, дрожа и вопя от страха, лежали во тьме шахты и ощущали только глухие раскаты грома и сотрясение земли и время от времени слышали звуки, хотя и ужасные, но не имевшие реального значения, его обостренное восприятие четко обрисовало ему, что в действительности произошло.
А потом,
— Что это, Талианна? — спросил он. — Что с тобой происходит?
— Я… не понимаю, — ответила Талианна. — Что ты имеешь в виду?
Гедельфи ответил не сразу. Он долго молчал, но на его лице оставалось выражение ужаса, когда он продолжил:
— Что-то в твоем голосе, дитя. То, чего не было еще час назад. Это меня пугает.
— Мои родители мертвы, — напомнила Талианна. — Мой дом сожжен, мой город разрушен, и почти все, кого я знала, убиты. — Ее голос вдруг задрожал от гнева, но то был холодный, даже ледяной гнев, от которого она сама содрогнулась. — Кто-то пришел сюда, убил всех этих людей и уничтожил все, что они построили, и… — Ее голос сорвался — не от боли, а просто потому, что ей не хватало слов высказаться так четко, как она хотела. Она глубоко вдохнула.
Гедельфи покачал головой. Его темные глаза были широко открыты и смотрели ей прямо в лицо, как будто он мог ее видеть.
— Дети так не говорят, — сказал он очень тихо, но уверенно.
И вдруг Талианна расплакалась — громко, судорожно и с такой силой, что у нее заболела шея и подкосились ноги. Она упала на колени, закрыла лицо руками и безудержно зарыдала. Она не знала почему, так как она по-прежнему не чувствовала ни боли, ни скорби, но слез сдержать не могла. И по той же, вроде бы несуществующей причине, из-за которой она и плакала, сейчас она все же испытала облегчение. Хотя и совсем небольшое.
Гедельфи опустился рядом с ней на корточки, протянул руку, ища опору, а другую мягко положил ей на плечо, как он обычно это делал, даже когда не пытался ее утешить. Ее слезы уже иссякли, но она продолжала сидеть так, и снова, не зная почему, она повернулась, бросилась старику на грудь и изо всех сил прижалась к нему.
— Почему они сделали это? — прошептала она.
Рука Гедельфи коснулась ее волос, бережно погладила девочку по голове и снова опустилась на ее плечо.
— Я не знаю, дитя мое, — сказал он наконец. — Иногда что-то случается по причинам, которых мы не понимаем, а иногда вовсе без причины.
— Но это было так бессмысленно! — запротестовала Талианна.
— Ничто не бывает бессмысленным, — возразил старик. Он улыбнулся, вернее, всего лишь скривил губы, что с таким же успехом могло быть выражением боли. Или ярости.
— Знаешь, Талианна, — продолжил он, — если бы я был сейчас на десять лет моложе и считал бы себя мудрым и опытным, то рассказал бы тебе кучу вещей, которых ты бы не поняла. Я мог бы посоветовать тебе не отчаиваться и быть сильной, мог напомнить, что ты жива, молода и у тебя есть все шансы быть еще счастливой.
Он сделал небольшую паузу. Талианна зарылась головой в складки его поношенной одежды и посмотрела на него снизу вверх.
— Я не буду говорить ничего такого, — продолжал Гедельфи. — Это было бы неправдой, понимаешь? Если ты чувствуешь скорбь, то скорби, и если ты в отчаянии, то не борись с ним.
Тыльной стороной руки Талианна стерла с лица слезы. У нее текло из носу. Она подняла голову, нащупала краешек своего платья и громко высморкалась.
— Бессмысленно с этим бороться, — продолжил Гедельфи после еще одной, долгой, паузы, как будто ему понадобилось время, чтобы подобрать слова, а может быть, и собраться с силами. — Знаешь, это судьба. Она ужасна и несправедлива и может казаться тебе бессмысленной, но так происходило сотни тысяч раз с тех пор, как появились люди, и случится еще сотни тысяч раз, пока существует человечество.
Талианна не поняла, о чем говорил Гедельфи. Мгновение она раздумывала, не скрыт ли в его словах какой-то смысл, который она сразу не уловила. Но Гедельфи, наверно, был просто стар и болтал чепуху, как иногда болтают старики, причем убедительно, как они это умеют. И все-таки она спросила:
— Почему же тогда так больно, Гедельфи?
— Потому что в такие моменты мы понимаем, что ранимы, — ответил слепой. — Знаешь, дитя, это так просто, что, может быть, как раз поэтому многие никогда так и не поймут. Мир полон несчастья, но поскольку он велик, и горя так много, — Гедельфи пронзительно рассмеялся, — большая часть несчастья случается с другими. И это придает нам силы.
— Силы? Как это?
Гедельфи кивнул.
— Потому что это случается с другими, а не с тобой. Ты чувствуешь себя в безопасности, потому что ты продолжаешь жить, тогда как рядом с тобой другой тонет в болоте. Твой дом не может сгореть, потому что молния ударила в дом соседа, а ты уверен, что заговорен даже от ран, потому что не на тебя, а на твоего брата напали волки и растерзали его. Конечно, — тихо добавил он, невесело рассмеявшись, — ты точно знаешь, что это неправда, ведь у тебя есть разум и ты можешь сосчитать на пальцах, что когда-нибудь очередь дойдет и до тебя. И все равно ты в это не веришь, пока несчастье не случится с тобой. — Он вздохнул. — Вототчего больно, дитя. Это не любовь, когда женщины плачут на могилах своих убитых мужей. Это страх. Страх и гнев, потому что у них что-то забрали. Ты оплакиваешь этот город, своих родителей и друзей, и ты думаешь, что это скорбь, и пока ты хочешь так думать, думай. Но это неправда. Ты плачешь, потому что их у тебя забрали. Потому что у тебя забрали то, что принадлежало одной тебе, и никому другому.
— Я любила своих родителей, — решительно возразила Талианна.
Но Гедельфи снова только покачал головой.
— В этом нет ничего похожего на любовь, — сказал он тихо. — Есть только эгоизм. Ты можешь пожертвовать собой ради человека, которого любишь. Многие так и поступают. Но на самом деле ты так делаешь только для того, чтобы защитить свою собственность.
Гедельфи не стал продолжать, а повернул голову и устремил свой потухший взор вверх по течению реки, а Талианна очень долго думала о том, что ей сказал старик. Она не считала себя вправе судить, был ли он мудр или просто слишком стар, но его слова что-то затронули в ней, и она, пожалуй, неожиданно испугалась его.
Талианна была сбита с толку. Она ощущала себя такой беспомощной и одинокой, какой только могла быть десятилетняя девочка, мир которой несколько часов тому назад сгорел — в прямом смысле этого слова. И она спрашивала себя, стоит ли доживать до таких лет, если это был опыт, накопленный за длившуюся восемьдесят лет жизнь. Несмотря ни на что, она прильнула еще теснее к груди Гедельфи, ведь вопреки всему она оставалась десятилетней девочкой, которую ничто не могло утешить так, как близость взрослого.