Повенчанный честью (Записки и размышления о генерале А.М. Каледине)
Шрифт:
На императорском смотре в тринадцатом году дивизия была признана лучшей во всём военном округе, а её командир был увенчан орденом и поощрён годовым окладом.
Он горько усмехнулся, вспомнив, как попытался изложить Императору своё видение событий в Европе.
– Алексей Максимович, голубчик, пусть этим печалуется Министерство иностранных дел. Ваше дело – готовить свою дивизию. Я уверен, что мой брат Вилли не допустит столкновения двух великих держав, союз которых – прочный гарант мира в Европе.
И он поспешно отошёл
Даже Главнокомандующий войсками военного округа, с досадою, выговорил Каледину:
– Алексей Максимович, ну что Вам неймётся? Вы обласканы монаршим вниманием, дивизия отмечена им столь высоко, а Вы всё недовольны. Нельзя же так, Ваше Превосходительство, – в сердцах вымолвил он, переходя на официальный, так для него неестественный язык.
– Что нам, военным, лезть в эти сферы? Государь всё знает лучше нашего. Оставьте Ваши прожекты и не портите благостного впечатления у Государя. Не надо…
На банкете в честь завершения манёвров, Каледин, оказавшись поблизости от царя, заметил, что тот уже не мог без водки. Пил много, словно не пьянея, только становился всё безвольнее и почти ни с кем не разговаривал, отделываясь лишь односложными фразами.
Здесь же он встретился с дорогим побратимом и единомышленником Самсоновым. Он к этому времени уже командовал соседним корпусом и был неслыханно рад, и не скрывал этого, встрече со старинным боевым товарищем.
– Алёша, друг, – на весь зал, громко, прокричал он, и, не обращая ни на кого внимания, устремился к Каледину.
Обнялись, расцеловались. Да так и не смогли расстаться в эту ночь.
Уже давно и приём закончился, и Государя, совершенно затяжелевшего, под руки вывели и усадили в карету угодливые адъютанты, а они всё не могли наговориться.
Одинаковыми были их печали, не давали покоя одни и те же проблемы: слабые, ничтожные темпы перевооружения войск; очень медленное насыщение их современным оружием и боеприпасами; недостаточный уровень подготовки офицерских кадров; лихоимство и казнокрадство…
– Алёша, любезный мой, о чём ты говоришь – у меня в корпусе, приграничном, заметь, к стрелковому оружию по три обоймы патронов.
Не могу организовать стрельбы с новобранцами, так как отчитываюсь за каждый патрон. Я уже не говорю о снарядах плевой артиллерии. Мне говорят, что их в угрожаемый период подвезут.
Это у нас-то в России подвезут? Мы ведь с тобой уже видели на Дальнем Востоке, что и как нам подвозили.
– А тут ещё – эта мамзель, – и он цинично выругался, – во главе военного министерства. Ты видел – мужик, а губы красит, волосы помадит. Ногти лакированные, как в кокотки. Что это такое? И это военный министр? – он уже не говорил, а гремел на весь зал.
– И везде, везде – страшное воровство, лихоимство, волокита такая, что проблемы разрешаются сами по себе, а только затем, через месяцы, приходит высочайшее благословение по их решению.
Ох, Алёша, чувствую я, что из будущей войны, а она на пороге, Россия не выйдет. Всё кувырком пойдёт, прахом.
А тут ещё либералы какие-то появились и всё им не так в России: и государственный строй надо менять, и устройство армии, и в промышленности всё рассыпать, убрать из под государственной руки твёрдой…
Один человек есть, радеющий за Россию – Столыпин, да сожрут его, Алёша. Не дадут мужику свою борозду довести до конца поля.
Опять же, что таиться – Распутин при дворе такую власть заимел, что его боятся даже министры.
Ну, а что касается Государя – ты сам видел. Они же с Ниловым не просыхают. И это длится уже годы.
Ты знаешь, что сказал Государь Столыпину, когда тот заявил, что в присутствии Распутина он ему докладывать не будет. И выгнал того вон, несмотря на присутствие Государя.
Так наш чуть не упал в обморок, замахал руками и произнёс фразу, которую двор повторяет как установление: «Лучше десять Распутиных пусть будет при дворе, чем пережить один скандал с Алис», то есть, с императрицей.
Вот и думай теперь, милый друг, чего нам ждать от таких порядков? Скоро ротного командира в армии не назначить, не испросив позволения старца Григория.
– Я когда корпус получил под своё начало, представлялся Государю, встретил его в каком-то дворцовом переходе, так он, дословно: «Что сверлишь глазами-то генерал? Я сейчас скажу папе и не быть тебе на должности. А ты мне, мне поклонись, да с уважением, так и в большие чины выйдешь».
– Шуганул я его, Алёша, матом, да за шашку схватился, так он, развевая свою бороду, вприпрыжку унёсся, только его и видели. Всё потом, во время аудиенции, из-за двери зыркал, но подойти не посмел.
Шумно вздохнув, заключил:
– Не жалко жизни, Алексей. Знали, на что идём, впрягаясь в лямку служивого человека. А жаль Отечество, пустят его по ветру, а мы и головы свои сложим, неведомо за что.
Холодок тревоги пробежал по коже Каледина.
Конечно, ни он, ни Самсонов в эту минуту и подумать не могли, что так и случится. И оба, сами, присудят себя к смерти: Самсонов – спасаясь от бесчестия германского плена, а Каледин – претерпев личную трагедию утраты доверия казачества Тихого Дона.
До этих событий Самсонову оставалось три года, а Каледину – шесть.
Но кто из нас знает свой завтрашний день? Поэтому и скрыл его Господь от нас, чтобы мы, до последней минуты Им отпущенной, исполняли свой долг перед Отечеством и не жалели о сделанном.
А ещё – оберегая нас от необдуманных роковых шагов. Ибо – зная свой последний час, многие – и всё человечество бы с собой забрали.
Им, что, уходя в безвессность, разве было бы жалко других?
Поэтому Господь и держит в тайне всё, что ему ведомо одному, зная слабую и порочную природу людей.