Поверхностное натяжение
Шрифт:
– Не знал я, что больной здесь, – произнес литианин. – Пришел я, так как утром сегодня из дома моего брат ваш Руис-Санчес без подарка ушел, который надеялся я вручить ему. Готов уйти я, если нарушил как-либо уединение ваше.
– Никоим образом, – заверил его священник. – А болезнь – это всего лишь отравление, незаразное и не очень опасное. Познакомьтесь, Штекса, это мои друзья с севера, Микелис и Агронски.
– Счастлив видеть их я. Значит, дошло сообщение?
– Какое еще сообщение? – спросил Микелис на своем чистом, но не очень уверенном литианском.
– Вечером вчера
– Так все и было, – подтвердил Микелис. – Рамон, что это значит? Насколько я помню, ты говорил, что за связь отвечает Пол. И ты явно имел в виду, что не знал, как она работает, когда Пол заболел.
– Не знал. И до сих пор не знаю. Я попросил Штексу послать сообщение за меня; о чем он и говорил.
Микелис снизу вверх глянул на литианина.
– И что было в сообщении? – поинтересовался он.
– Чтоб вылетали в Коредещ-Сфат вы. И что время ваше на планете к концу подходит.
– О чем речь? – спросил Агронски. Он пытался следить за разговором, но его лингвистических способностей явно не хватало; а те несколько слов, что удалось разобрать, только подогрели его страхи. – Майк, переведи, пожалуйста.
Микелис вкратце изложил суть дела.
– Рамон, – обратился затем химик к Руис-Санчесу, – а больше ты ничего не хотел нам сообщить? Особенно после всего, что выяснилось? В конце концов, мы тоже были в курсе, что скоро пора улетать; и с календарем обращаться умеем…
– Понимаю, Майк, понимаю. Но я же понятия не имел, какие из предыдущих сообщений до вас дошли – и дошли ли хоть какие-то. Сначала я думал, может, у Кливера есть свой личный канал связи, радиоприемник там какой-нибудь… Потом мне пришло в голову, что гораздо легче было бы передавать сообщения с трансконтинентальными рейсовиками. Кливер ведь мог передать вам, скажем, будто мы задержимся на Литии дольше намеченного; или что меня убили, а он разыскивает убийцу… да все, что угодно. Мне надо было принять все возможные меры к тому, чтобы вы прибыли сюда в любом случае, вне зависимости от того, что там сообщал вам Кливер или не сообщал… А когда я добрался до местной почты, соображать пришлось на ходу и быстро; выяснилось, что непосредственно связаться с вами я не могу – равно как и послать подробное сообщение, потому что наверняка оно исказилось бы до неузнаваемости при переводе с английского на литианский и обратно. Все радиосообщения отправляются из Коредещ-Сфата только через Почтовое дерево – а кто не видел, что это такое, даже вообразить не может, какие трудности предстоят землянину, если надо отправить пусть даже самое простенькое сообщение.
– Это правда? – поинтересовался у Штексы Микелис.
– Правда? – переспросил Штекса. Он явно пребывал в замешательстве; всю бородку его испещрил яркий пунктирный узор. Хотя Руис-Санчес и Микелис перешли на литианский, кое-какие слова, в литианском просто не существовавшие («убийца», скажем), им приходилось вставлять по-английски. – Правда? Не понимаю. Насколько верно это, имеете в виду вы? О том судить лучше вам.
– Но это соответствует истине?
– Насколько знаю я, – отозвался Штекса, – соответствует.
– Так вот, – продолжил Руис-Санчес, стараясь подавить раздражение в голосе, – теперь вы понимаете, почему, когда Штекса волею судеб появился в Дереве, узнал меня и предложил свои услуги, мне пришлось сократить послание до минимума. Объяснять все подробности было бы без толку, а на то, что они доберутся до вас в неискаженном виде, пройдя, как минимум, через двоих литианских посредников, явно не стоило и надеяться. Все, что я мог, это крикнуть как можно громче, чтоб вы прилетали вовремя, и надеяться, что вы услышите.
– Беда настала, – вдруг проговорил Штекса, – и болезнь пришла. Уйти должен я. Случись со мной беда, желал бы я, чтоб оставили в покое меня – и не могу рассчитывать на это я, коль присутствие навязываю свое тем, беда у кого. В другой раз принесу я подарок свой.
По-утиному втянув голову в плечи, он выскользнул в дверной проем – не попрощавшись ни словом, ни жестом, но оставив витать в воздухе тамбура едва ли не физическое ощущение безграничного милосердия. Беспомощно и как-то потерянно глядел Руис-Санчес вслед удаляющейся фигуре. Казалось, литиане всегда правильно понимают ситуацию, до самой сути; в отличие даже от самых самонадеянных землян, сомнения не посещали их вообще никогда. Равно как и ночные мысли. И угрызения совести не мучили.
А что удивительного? Ведь они ощущали поддержку (если Руис-Санчес не ошибался) второго – после первейшего – авторитета во Вселенной, причем поддержку прямую, безо всякого церковного посредничества, без расхождения в интерпретациях. Тот самый факт, что в способности сомневаться им отказано, однозначно отождествлял их с порождениями авторитета номер два. Только божьим детям дарована свободная воля – и сомнения.
И все равно Руис-Санчес постарался б оттянуть уход литианина, если бы смог. В коротком споре полезно иметь на своей стороне чистый разум – хотя если полагаться на такого союзника слишком долго, тот не преминет нанести удар, причем прямо в сердце.
– Пошли в дом, обмозгуем, – высказался Микелис, захлопнул дверь и направился в гостиную. По инерции он сказал это по-литиански и, прежде чем перейти на английский, криво усмехнулся, покосившись на дверь. – Хорошо хоть поспать немного удалось. Но до посадки корабля времени остается всего ничего; мы рискуем не успеть подготовить официальное решение.
– Но как мы можем что-то обсуждать! – запротестовал Агронски, секундой раньше послушно проследовавший за Микелисом в гостиную вместе с Руис-Санчесом. – О каком вообще решении речь, если не заслушать Кливера? В нашей работе ценен каждый голос.
– Трудно не согласиться, – кивнул Микелис. – Мне вся эта кутерьма нравится ничуть не больше, чем тебе, я это уже говорил. Похоже, правда, выбора у нас нет. А ты, Рамон, что скажешь?
– Честно говоря, я бы предпочел подождать, – ответил Руис-Санчес. – Будем смотреть на вещи здраво: что б я ни сказал, все равно вам это будет хоть немного, да подозрительно. И, пожалуйста, не надо говорить, будто вы на сто процентов уверены в моей честности – в Кливере мы тоже были уверены. Обе уверенности, так сказать, взаимоликвидируются.