Повесть без начала, сюжета и конца...
Шрифт:
– Нина Александровна,– прочувствованно сказал он,– вы – луч света в темном царстве!
Сергея Вадимовича эмансипированная преподавательница английского языка устроила в кружок, где слышался мужественный бас директрисы Белобородовой, дымила злая папироса Серафимы Иосифовны Садовской и виделось классически красивое лицо бывшей десятиклассницы Светочки Ищенко, наряженной в вышитую кофточку и светлые, расклешенные внизу брюки; девушка была так хороша, что Сергей Вадимович на нее не обращал никакого внимания, а, напротив, занимался вплотную веселой сегодня директрисой – издалека было ясно, что разговаривают они о дровах.
– Хорошо выглядишь, Ни,– шепнула Люция Стефановна пыхальская Нине Александровне и повеяла на нее какими-то транными
– От лыж, Лю. Не обращай внимания…
У мягкой и доброй Люции Стефановны от бонтонности вечера у Зиминых временами появлялся на лице злой волчий оскал, левое веко подергивал тик, а стоять на месте она спокойно не могла, ноздри у нее дрожали, словно принюхивалась: а не горит ли что-нибудь в этом доме? На щеках светились два ярких красных пятна.
– А как сюда попала Серафима Иосифовна? – шепотом спросила Нина Александровна.– Ей же через полчаса ложиться спать. Она доит Люську в пять утра…
– Завивает горе веревочкой. Ее Володька ушел из редакции,– тоже шепотом ответила Люция Стефановна.– Сел на свободные писательские хлеба, и Серафима Иосифовна боится, что это… Ах, как хороша Светлана!
Светлана Ищенко действительно была хороша необыкновенно, любая киностудия схватилась бы за нее обеими руками, но она была ленива, глуповата и неэнергична, а сегодня с ней происходило вообще что-то новенькое: казалась сонной, вялой, такой, словно ее не держали ноги. Все опиралась спиной то на стену, то на подоконник, то прислонялась к дверной стойке, хотя обычно была стройной и прямой.
– Георгий Победоносец! – торжественно раздалось слева от Нины Александровны.– Эту икону Жорж достал в деревне Канерово у одной древней старушки. Семнадцатый век.
Показывая гостям на стену комнаты, увешанную иконами, англичанка Зимина грациозными пальчиками одной руки поддерживала левый край волочащейся юбки, мизинец другой руки у нее был оттопырен, словно она держала рюмку.
– Эта икона уникальная! Специалисты говорят, что такой нет даже в областном музее… Тоже семнадцатый век!
После этого в том кружке, где Сергей Вадимович отражал «дровяные» атаки директрисы Белобородовой, сделалось тихо и только кто-то солидно и начальственно прокашлялся. Сначала Нина Александровна не разобрала, кто это так умеет нагнетать внушительность, но вдруг с удивлением поняла, что руководящий кашель принадлежал Сергею Вадимовичу. Мало того, он деловито потер рука об руку, состроив непроницаемое лицо, загустевшим басом спросил:
– Какой иконы нет в областном музее? Гм! Повторяю: какой черной доски нет в музее? Ах, этой! – Сергей Вадимович протянул руку в сторону иконы, висящей в самом центре стены.– Вот этой, значит, иконочки нет в музее! Посмотрим, посмотрим…
Сергей Вадимович, как давеча Мышица, выставил ногу и, поднеся к глазам пальцы, сложенные трубочкой, стал рассматривать редкостное искусство в почтительной тишине. Нина Александровна досадливо морщилась.
– Ценная, знаете ли, икона! – между тем важно заявил Сергей Вадимович.– Мне остается только поздравить хозяев, то бишь моих искренних друзей Людмилу Павловну и Геннадия Ивановича… Мо-о-ло-о-дцы!
А если муж не придуривался? Нина Александровна вкрадчиво сказала:
– В Сибири вообще редко встречаются хорошие иконы. Сибирь богохульна… Что касается именно этой иконы, с ней вопрос предельно ясен.– Она скромно улыбнулась.– Эту икону писал мой прадедушка-богомаз.– Нина Александровна небрежно сдернула икону со стены, обращаясь теперь сразу ко всем гостям, продолжала: – На каждом Георгии Победоносце с обратной стороны иконы дедушка писал такую фразу: «Едет Егор во бою, держит в руце копию, колет змия в ж…»! Прошу извинить… А теперь посмотрим! Прадедушка прятал надпись вот за эту пла-а-но-чку… Ну, так и есть! Прошу убедиться!
Ох, как засияла Люция Стефановна Спыхальская, как загрустил преподаватель физкультуры Мышица и как прекрасно повела себя англичанка Зимина, слывшая все-таки
– Ох, я умру с этим Геннадием Ивановичем! Гена! Гена!
– Я слушаю тебя, Людочка.
– Ты слышал разговор об иконе, которую купил так дорого?
– Увы! Увы!
На вкус Нины Александровны плановик Геннадий Иванович Зимин был просто-напросто славным человеком, если бы жена не наряжала его в синтетический костюм и в галстук-бабочку и не заставляла бы ходить гусиной походкой. Без всего этого он был забавным, неординарным даже и внешне: в очень сильных квадратных очках, с круглым бабьим лицом, со ртом до ушей, с прекрасными каштановыми волосами и безупречно курносым носом. Цвет лица у Геннадия Ивановича был свекольный, губы по-мальчишески свежи и непорочны, глаза наивные.
– Как же ты обманулся, Геннадий Иванович! – хохотала Людмила Павловна.– Как же ты позволил обвести себя вокруг пальца, если иконы смотрел сам Гаргантюа!… Знаете, Нина Александровна, знаете, товарищи, Гаргантюа – художник и старый друг Геннадия. Они учились в одном классе… Что же вы, Анна Ниловна, не отведаете сок манго? Он очень полезен!
Красиво переливаясь платьем, стараясь при каждом шаге выставлять из-под длинного подола носок лакированной туфли с вычурной пряжкой, Людмила Павловна Зимина бросилась сразу ко всем остановившимся «ткацким станкам»: связывать нити и смазывать, регулировать и настраивать, менять рисунок ткани и скорость челноков. Начала она, естественно, с группы Нины Александровны – Мышицы – Спыхальской, торопясь погасить торжествующую улыбку Люции Стефановны, а уж потом англичанка наладила другие «станки» и «агрегаты»-ловкая, подвижная и такая непосредственная, что ей все прощалось. Светочке Ищенко она сказала врастяжечку: «Кра-а-са-ви-и-и-ца!» – директрисе Белобородовой поправила бантик на груди, с Мышицей пошепталась о прелестях Светочки Ищенко, а с самим председателем поссовета Белобородовым…
Белобородое, муж директрисы, не стоял, как все гости, а развалился в низком кресле, сколоченном из грубых, едва тронутых рубанком кедровых досок и планок, так как обстановка гостиной у Зиминых вообще напоминала финскую баню или крестьянскую курную избу – было ненужно много нестроганого дерева, на стенах висели серпы, лапти, косы, веретена, в углу стоял сноп пшеницы, а на одной из стен был нарисован зев русской печки, возле которого стояли помело и старый заржавевший ухват – всё на несколько сантиметров длиннее и ярче, чем в пижонских домах Москвы. И вот Николай Николаевич Белобородое сидел возле рисованной русской печки – между помелом и ухватом,– безразличный ко всему на свете, потихонечку дремал. Он был головастенький, коротконогий, блондинистый, и от этого трудно было понять, сколько Николаю Николаевичу лет: то ли тридцать, то ли шестьдесят. На нем была мягкая вязаная куртка, серые брюки и такие замечательные черные валенки, какие теперь уже редко катают пимокаты-частники в нарымских краях.
– Товарищи, товарищи, внимание!-всплеснув ладонями, воскликнула Зимина.– Сейчас нам Эммануил Карпович расскажет презабавный случай… Сергей Вадимович, Анна Ниловна, Нина Александровна, Люция Стефановна, прошу внимания!
Обнаружилось, что среди гостей эмансипированной и ультрасовременной англичанки присутствует неизвестный Таежному мужчина, державшийся ранее незаметно: он как-то растворялся среди бесперебойно действующих «ткацких агрегатов» и, одетый в темно-серый костюм, сливался с крестьянским колером гостиной. Поставленный в центр внимания, незнакомец тонко улыбнулся, движением головы отбросив назад легкие и длинные волосы, театрально-смущенно выдвинулся вперед, и только тогда Нина Александровна узнала в нем актера областного театра Кулачкова, слывшего талантливым. У него на самом деле было хорошее мужское лицо, широкоплечая, узкотазая фигура и безупречное умение держаться.