Повесть о детстве

Гладков Федор Васильевич

Но еще тяжелее гнета физического был гнет нравственный. Дед подавлял малейшую попытку не то чтоб мыслить самостоятельно, но даже говорить что-либо, не согласующееся с затверженными раз навсегда правилами. Дело усугублялось еще и тем, что семья была старообрядческая. Для деда Фомы всякое вольное слово "охально и губительно". Поэтому он властно прерывает всякий неугодный разговор каким-нибудь старинным поучением, совершенно непонятным для слушающих. "Но так как в этой угрожающей бессмысленности было какое-то пророческое предупреждение, какое-то гнетущее возмездие, "перст божий", неведомая сила, то все

чувствовали себя пригвожденными к "немому смирению".

И как ужасно, что это "немое смирение" шло не от властей, не от многочисленных притеснителей народной жизни - помещиков, полиции, мироедов, и т. п.- нет, это было добровольное духовное рабство, культивировавшееся в семье, вбивавшееся в души с малых лет и до конца жизни...

А ведь происходило это не в какие-нибудь тмутараканские времена, а уже тогда, когда писали Лев Толстой и Достоевский, когда народовольцы подняли руку на самого царя, Ленин поступил в Казанский университет... А рядом миллионы и миллионы людей жили такой жизнью, как Федя и его семья...

"Самый страшный и мрачный угол - это иконный киот. Там много икон... Лики - темно-коричневые, страшно худые, сумасшедшие, зловещие, одежды красные и синие, в золотых нитях. Ниже - черные доски с призрачными лицами, такими же страшными и стариковски зловещими... Под образами черный сундучок, окованный железом. Я знаю: там - толстые, тяжелые книги, в коже, с медными застежками и разноцветными лентами-закладочками..."

Маленькому Феде очень хочется полистать эти старинные книги, особенно так называемые "лицевые", где масса рисунков - людей и страшных чудовищ. Но это строжайше запрещено. Мальчик только прикладывает ухо к запертому на замок сундучку. И тут его ловит дед. Происходит тяжелейшая и унизительная сцена...

Есть в избе и другая стена... "Над зеркалом лубочные картинки, купленные у тряпичника: "Бой непобедимого, храброго богатыря с Полканом"... "Ступени человеческой жизни"... портрет царя Александра Третьего... и царицы с хитрой прической - волосы взбиты высоко, как каракулевская шапка..."

Это все - из разряда тех изданий "для народа", которые Лев Толстой презрительно именовал "ошурками" и пояснял - "та пиша, которая не годится сытым - отдать ее голодным". А когда Федя принесет тайком в дом "Сказку о царе Салтане" и с упоением начнет ее читать, дед яростно закричит: "бесовскую мразь притащил в избу"... И тут же с остервенением порвет книжку и клочки бросит в лохань...

Вот почему маленький Федя приходит к горькому выводу:

"А в избе и на улице трудная жизнь: в избе страшный дед...

В избе у нас редко смеются: все скучно молчат или разговаривают осторожно..." А за пределами избы - свои страсти Здесь мир еще более суровый, переполненный несправедливостью, так остро ранящей детское сердце.

...Как волки на стадо, налетают в деревню полицейские, урядники, пристав и прочие. И встает стон над селом - идет форменный грабеж, из домов волокут все, что поценнее, - самовары, рухлядь, ведут со дворов коров, овец... Что же это такое? Обычное делосбор недоимок. А кто возмутится - расправа коротка - тут же вязать да в тюрьму. Так и живет село - от одного разбоя царских властей до другого.

Неподалеку от села - господский дом, где живет с семьей барин Измайлов. Это не только непонятный и чужой мир, а и враждебная сила. Хотя помещик Измайлов может иной раз заступиться за крестьянина, но в конечном счете он полностью на стороне угнетателей. Ведь это он продает мироеду Митрию Стодневу землю, которую искони обрабатывали мужики, а потом вместе со становым посмеется над законными претензиями крестьян...

Но еще страшнее, чем эта внешняя противостоящая сила - становой, урядники, чиновники, помещик - свои сельские мироеды Вот, к примеру, тот же Митрий Стоднев. Он свой, "тутошний", да еще и старообрядец. И не простой - а самый главный. Каждый раз поучает всех на очередном молении жить по божьему, христианскому закону. А ведь он и есть первейший враг своих односельчан Ловкий, безжалостный кулак, он уже подмял под себя добрую половину села, все у него в неоплатном долгу, попросту - в кабале.

Лицемерный и жестокий, он не остановится ни перед чем, даже родного брата Петра отправляет на каторгу.

А местная власть - староста, сотские - до чего же они мерзки и отвратительны. Вот два ражих, пьяных мужика - староста и сотский - хватают бабушку Наталью и волоком волокут по дороге в "жигулевку" - так называли в селе местную тюрьму Волокут, как куль, не считаясь ни со старостью, ни с болезнью, ни с тем, что перед ними женщина.. Им показалось, что она не оказала уважения крестному ходу.

Даже не перечислишь всех фактов ужасного насилия, которые окружали маленького Федю. С полным правом он может сказать о себе - "жизнь моя сложна и опасна". Опасна не только в смысле физической гибели, от которой он не раз был на волоске, но и в смысле гибели нравственной в этой атмосфере одичания и жестокости.

Но были и другие силы в селе... Ибо не из одного мрака состоял этот мир, в нем открывались и свои светлые стороны. Была радость и поэзия сельского труда. Сколько прекрасных страниц в этой книге посвящены и пахоте, и жатве, и обмолоту...

"Плясовой перестук цепов, взлеты молотил над головами, желтая пыль над снопами и этот сухой и жгучий морозец веселили душу: хотелось схватить цеп и вместе со всеми взрослыми бить по снопам изо всех сил. ...все были так захвачены работой, ладным ритмом молотьбы, что лица у всех были прикованы к снопам. Эта согласная работа связывала каждого друг с другом и со всеми вместе, и_ порвать эту живую цепь было невозможно..."

Перед нами в этот момент предстают другие, преображенные, люди, сбросившие с себя оковы тупости, жестокости, зверства...

И как существенно для общего замысла книги, что в этой же сцене Гладков обращает наше внимание на мать Феди. Она "красиво взмахивала цепом... у ней разгорелось лицо и в глазах играла радость. Мне казалось, что она вся пела, и ей уже не страшны ни дед, ни отец".

Раскрылась перед маленьким Федей красота и поэзия других, истинно народных, обычаев, старинных сельских праздников: масленицы, пасхи, троицына дня... Эти праздники выступали перед ним не столько в церковном, сколько в их глубоко народном обличье "Троицын день был девичьим праздником. Девки наряжались в яркие сарафаны, белые, красные, зеленые, повязывали алые и желтые полушалки. Вся деревня цвела хороводами, и они похожи были на радостные вихри. В знойном воздухе с разных сторон волнами плескались песни".