Повесть о Гэндзи (Гэндзи-моногатари). Книга 4.
Шрифт:
— Почему так внезапно? — удивились монахини, и монахи не без гордости принялись объяснять им, в чем дело:
— Первую принцессу давно уже преследует какой-то злой дух. Верховный священнослужитель с горы Хиэ был призван к ее ложу, дабы отслужить соответствующий молебен, но похоже, что без нашего почтенного Содзу они не могут справиться. Вчера за ним снова присылали гонца, а вечером Сии-но сёсё из дома Левого министра явился с письмом от самой Государыни-супруги. Поэтому господин Содзу и согласился нарушить свое уединение.
«Вряд ли я дождусь другого такого случая, — подумала женщина. — Я должна превозмочь свою робость и попросить почтенного Содзу совершить обряд пострижения.
— Я чувствую себя нездоровой, — сказала она, поднимаясь. — Когда пожалует господин Содзу, попросите его принять у меня обет воздержания. Не стоит упускать такой возможности.
Старая монахиня лишь молча кивнула в ответ. Вид у нее был совершенно отсутствующий.
Молодая госпожа перебралась в свои покои. Ее всегда причесывала монахиня, и теперь, не желая, чтобы ее волос касались чужие руки, она попыталась распустить их сама, что оказалось довольно трудной задачей. «Матушка никогда уже не увидит меня в прежнем обличье», — подумала она, и сердце ее болезненно сжалось. Но разве могла она кого-то винить? Ей казалось, что за время болезни волосы ее должны были поредеть, но, как это ни странно, их вовсе не стало меньше. Густые, длиной не менее шести сяку, они падали до самого пола шелковистыми, блестящими волнами.
— «О такой ли судьбе…» (510) — тихонько прошептала она, словно про себя…
Содзу появился в Оно вечером. Для него были подготовлены южные покои, где уже суетились круглоголовые монахи. Прежде всего Содзу зашел к матери.
— Что нового произошло у вас за это время? — спросил он. — Я слышал, что монахиня из восточных покоев отправилась в Хацусэ. А та особа, которую мы нашли, что, она по-прежнему с вами?
— Да, она здесь, — ответила старая монахиня. — Кстати, ей, кажется, нездоровится, и она просила, чтобы вы приняли у нее обет воздержания.
Содзу поспешил в покои молодой госпожи и, устроившись у занавесей, окликнул ее. С трудом превозмогая смущение, она приблизилась, готовая отвечать на его вопросы.
— Все это время я молился за вас, — сказал Содзу. — Я уверен, что какая-то давняя связь существует между нашими судьбами, иначе мы не встретились бы при столь удивительных обстоятельствах. Надеюсь, вы понимаете, почему я не сообщался с вами: монаху не приличествует обмениваться письмами с женщиной без особой на то надобности. Как вам живется здесь среди отвернувшихся от мирской суеты?
— Когда-то я решила уйти из мира, — отвечала женщина, — и сама не понимаю, почему до сих пор жива. Меня это не так уж радует, и тем не менее я благодарна вам за все, что вы для меня сделали. Однако я слишком не похожа на других и не могу жить обычной для женщины жизнью. Умоляю вас, позвольте мне стать монахиней. Поверьте, я не вижу для себя иного выхода, и если судьбе было угодно, чтобы я осталась жить…
— Но у вас еще вся жизнь впереди! Неужели вы решитесь посвятить ее одним молитвам? Боюсь, как бы вы не обременили душу еще более тяжкими прегрешениями! Возможно, сейчас ваше решение кажется вам твердым, но пройдет время… Увы, женщины так легко впадают в заблуждение…
— С малолетства я не знала ничего, кроме печалей, и матушка часто говорила мне о своем желании сделать меня монахиней. А потом, когда я стала проникать в суть явлений этого мира, я еще более укрепилась в намерении отказаться от обычной жизни и посвятить себя заботам о грядущем. Кто знает, может быть, мне осталось жить совсем немного и именно поэтому я так слабею духом… О, прошу вас, не отказывайте мне…
И женщина заплакала. «Но почему? — недоумевал Содзу. — Почему такая красавица прониклась отвращением к миру? Впрочем, наверное, у нее есть причины… Если вспомнить
— Ваше желание встать на путь служения Будде весьма похвально, и не мне, монаху, отговаривать вас, — сказал он. — Принятие обета занимает немного времени, но меня срочно вызвали к Первой принцессе, и сегодня ночью я должен быть во Дворце, дабы с раннего утра приступить к молитвам и обрядам. Через семь дней я вернусь, и тогда…
«Да, но к тому времени может вернуться и монахиня…» — огорчилась женщина и, притворившись, что силы покидают ее, заплакала:
— Ах, но я так страдаю! Боюсь, что скоро мне не поможет и постриг. О, прошу вас!
И отшельнику стало ее жаль.
— В самом деле, уже совсем поздно, — сказал он. — Раньше мне ничего не стоило спуститься к подножию, но теперь я стар и немощен, с каждым годом мне становится все труднее проделывать этот путь. Пожалуй, мне лучше отдохнуть здесь немного, прежде чем ехать во Дворец. И если вы так спешите, я готов принять ваш обет сегодня же.
Безмерно обрадованная, женщина достала ножницы и, положив их на крышку от шкатулки для гребней, подсунула под занавес. Содзу кликнул монахов. С ним и сегодня были те двое, которые когда-то сопровождали его в Удзи, и, подозвав их, он приказал:
— Постригите госпожу.
Адзари подошел к занавесу, не выказывая особого удивления, — да и что может быть естественней желания отгородиться от мира для женщины, на долю которой выпало подобное испытание? Но, увидев струящиеся сквозь щели занавеса блестящие пряди волос, он замер с ножницами в руках. Увы, чье сердце не дрогнуло бы?..
Тем временем Сёсё в нижних покоях беседовала со своим братом-монахом, приехавшим вместе с Содзу. У Саэмон тоже нашелся среди прибывших какой-то знакомец, с которым ей хотелось поболтать, да и другие женщины думали только о том, как бы получше принять столь редких и дорогих гостей, поэтому с госпожой оставалась одна Комоки. Разумеется, она сразу же поспешила к Сёсё и сообщила ей о том, что происходит, но, когда та, объятая ужасом, вбежала в покои, Содзу уже накидывал на госпожу свое собственное оплечье, как того требовал обычай.
— Теперь вы должны поклониться в ту сторону, где сейчас находятся ваши родители, — сказал он, но женщина только зарыдала в ответ. Откуда ей было знать, в какой они теперь стороне?
— Что вы делаете?! — закричала Сёсё. — Как можно потакать ее безрассудству? Что скажет госпожа монахиня, когда вернется из Хацусэ?
Но Содзу запретил ей приближаться. Ничего уже не изменишь, так стоит ли смущать сердце принимающей постриг глупыми речами?
— Когда блуждаем мы в трех мирах… [80] — слушала молодая госпожа, и грудь ее сжималась неизъяснимой тоской: разве она не разорвала уже узы, связывающие ее с близкими ей людьми?
80
Когда блуждаем мы в трех мирах... — Начальные слова одного из священных гимнов, которые пелись при принятии пострига («Гимн отречения от родителей»): «Когда блуждаем мы в трех мирах, семейные узы не могут быть порваны, Когда же, их разорвав, вступаем на путь недеяния, обретаем истинную возможность воздать добром...» Когда монах поет этот гимн, принимающий постриг должен встать лицом к той стороне, где находятся его родители, и поклониться. Три мира (санкай, санкср. трайодхатава) — мир желаний, чувственный мир, мир чистой духовности.