Повесть о несодеянном преступлении. Повесть о жизни и смерти. Профессор Студенцов
Шрифт:
Он мягко увлек ее к скамейке, сел рядом с ней и сказал:
— Мне не хочется отсюда уходить, посидим немного.
Он жаждал покоя и, как это бывает иной раз, нашел гго на самом неподходящем месте — между линиями поездов на шумной станции.
С инстинктивной чуткостью, столь свойственной ее женской натуре, она верно угадала его состояние и согласилась, что тут действительно удобно и хорошо.
— Мне здесь нравится. Эти скамейки — излюбленное местечко для влюбленных. Пассажирам некогда и нет дела до них, станционные дежурные деликатно их не замечают. Кругом светло, уютно, летом — прохладно, зимой — тепло и недурная вентиляция, — с усмешкой добавила она, ласково глядя на Семена Семеновича. — Почему бы и нам не изобразить из
Ей хотелось рассказать нечто важное, давно занимающее ее, и послушать его суждение.
— Я предпочел бы поговорить о чем–нибудь постороннем, — сказал он, — об искусстве или хотя бы о литературе… — Выражение недоумения на ее лице заставило его прервать короткую паузу. — Рассказать, например, милую сказку, предание… Если мне будет позволено, — с шутливой торжественностью проговорил он, — я расскажу сибирскую легенду. Мне рассказал ее старик из племени юкагиров.
Получив ее согласие, Лозовский сел так, чтобы видеть лицо Евгении Михайловны, и, тепло улыбнувшись, словно подбодрив и согрев этим себя и ее, начал:
— Давным–давно, никто года не запомнил, жил на свете охотник, и было ему за двести лет. Истерлись, притупились его зубы, и трудно ему стало жев, ть сырую пищу. Пошел он по свету искать, чем бы вкусным и мягким поживиться. Идет он неделю, месяц, год. Бредет как–то в сумерках лесом — и вдруг перед ним небольшая поляна, на ней дом, из трубы валит густой черный дым. Подошел охотник к крыльцу и видит на лавке скорчившегося юношу. Лицо бледное, глаза ввалились, из слабой груди доносятся хрипы. «Не хочешь ли ты золота, охотник, — спрашивает он, — только счастья оно тебе не принесет». — «Кто от золота отказывается, — отвечает старик, — где оно у тебя?» — «Заходи в дом, там клад тебя дожидается».
Вошел старик в горницу и видит, по стенам развешаны вареная и жареная птица. Так заманчив был их запах и вид, что охотник не сдержался, отведал мягкую пищу, набрал две корзины этого добра и, низко поклонившись, спросил, чем отблагодарить радушного хозяина. «Поздно ты меня об этом спрашиваешь, — ответил тот, — за это золото заплатят жизнью не только ты, но и твои потомки…» Вот когда догадался старый охотник, что перед ним болезнь — родная сестра смерти… Понравилась? — поигрывая, прядью волос, ниспадающей ему на лоб, спросил Лозовский. — Хотел я эту легенду рассказать там, наверху, да не пришлось… Может быть, надо было?
Евгения Михайловна заметила ему, что он слишком громко говорит, на них обращают внимание.
— Не кажется ли вам, что вашей легендой вы окунулись в климат, из которого вы только что сбежали? — Она говорила полушепотом, как бы подсказывая ему, какого тона надо держаться. — Поговорим лучше о другом, хотя бы о любви…
— С удовольствием, если сообщите что–нибудь новое. Для тургеневских проповедей время прошло, мне за сорок пять, вам, конечно, меньше, и все–таки песенка, как говорится, не про нас…
Этого она ему не простит, придется легонько его отчитать. Ничего с ним не случится, он благополучно пришел уже в себя.
— Тургеневские мелодии всем возрастам хороши, они одинаково навевают прекрасные чувства и юноше к старику.
Невинное замечание почему–то задело Лозовского, он встал, готовый ввязаться в яростный спор, но подошел поезд, и хлынувшая из вагона публика вынудила его сесть.
— Не скажете ли вы мне, — не то раздраженный толчком, усадившим его на скамью, не то задетый за живое упоминанием имени нелюбимого писателя, громко спросил он, — почему за фальсификацию деловых бумаг люди платятся свободой, а за ложное истолкование чувства любви награждают бессмертием?
Семен Семенович устремил на нее вопросительный взгляд, выжидая ее ответа. Она низко пригнулась к нему и прошептала:
— Вы опять заговорили громко. Может быть, нам отсюда уйти?
Так как он продолжал выжидательно молчать, она неокотно добавила:
—
— Вы не наблюдательны, — не без иронии проговорил Лозовский, — наши книги кишат любовными историями, болтовни о страсти больше чем надо, а что нам известно о любви? Каковы ее истоки и причины? С каким искусством и знанием дела описывает Толстой Бородинское сражение, как тонко обосновывает удачи и неудачи противников, а много ли места уделено объяснению, почему Наташа полюбила Болконского? Умно и толково описаны скачки в романе «Анна Каренина», серьезно учтены все доблести лошадки Фру–Фру, а где анализ причины, почему Анна полюбила Вронского?.. Ваш Тургенев, — все более оживляясь и незаметно повышая голос, продолжал Лозовский, — в одном из своих писем признался, что «любовь вовсе не чувство, а болезненное состояние тела и души…» Попросту говоря — недуг. Что ж, о физических и душевных страданиях написано немало специальных книг, врач укажет по ним на источник я течение болезни, а кто нам подскажет, как определить границы темной страсти и чувства истинной любви? Если бы человечество с таким же усердием изучало свои телесные недуги, с каким постигает закономерности любви, оно бы давно исчезло.
Евгения Михайловна не была подготовлена к беседе о любви и неосторожно заметила:
— Ничего, мне кажется, не случится, если в мире, где столько закономерностей изучено, одна — немного подождет.
Он продолжал сидеть на скамье, не делая больше попыток вскакивать с места, и молчал, но как много и красноречиво говорили его руки. Такие же подвижные и выразительные, как и черты лица, они ни на минуту не оставались спокойными и без умолку болтали на своем языке.
— Нехорошо, — укоризненно произнес Лозовский, сплетая свои неспокойные руки, — нельзя расточать привилегии. Мы мечтаем о том, чтобы дать психологии материальную основу, а вы чувству любви отводите место на задворках науки… Кто бы в наши дни напечатал статью по физиологии без кривых и математических выкладок? А ведь человечество еще понятия не имела о физиологической науке, когда о любви уже были исписаны монбланы измышлений. Научный прогресс не коснулся литературы, а вы предлагаете отодвинуть его… Как и тысячу лет назад, писатель твердит, что законы следствий и причин на чувство любви не распространяются. Любовь может развиваться попреки логике и здравому смыслу… — Лозовский вдруг спохватился и громко рассмеялся: — Что же это я распустил свою фантазию, ведь вы что–то хотели о себе рассказать…
— Пойдемте ко мне, — предложила она, — я устала от мелькания людей, неприятно торчать у всех на виду, да и туфли почему–то вдруг стали мне жать.
Они сели в вагон, вышли на остановке «Университетская» и, выбравшись наверх, пошли по знакомой улице, где дома–близнецы от цоколя до крыши одинаковы. Всю дорогу они промолчали. Каждый думал о своем, столь близком друг другу и вместе с тем далеком, по–разному волнующем их сердца. У парадного подъезда они остановились, Лозовский некоторое время помедлил, точно не решался последовать за ней. Она взяла его под руку, он покорно поднялся по лестнице и вошел в лифт. На восьмом этаже, у дверей, где на карточках значились две различные фамилии, Семен Семенович снова задержался, и только умоляющее движение Евгении Михайловны положило конец его колебаниям.
— Я с некоторых пор невзлюбил этот дом, — переступая порог, сказал Лозовский. Он неприязненно оглядел богато обставленную гостиную, новые картины, недавно купленные щедрым хозяином, и с едва скрываемым недовольством добавил: — Вы напрасно меня сюда привели, вам будет со мной скучно. От близкого соседства с моим старым другом я немного глупею. Не пеняйте, если я все время промолчу.
Евгения Михайловна придвинула ему кресло, выждала, когда он сядет, и, извинившись, ушла. Она скоро вернулась в простеньком платьице и домашних туфлях, поставила на стол бутылку виноградного вина и, расставляя бокалы и закуску, сказала: