Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)
Шрифт:
— Нельзя, — убежденно говорит тетка. Во-первых, мне он совсем надоел дома, вытирать начнешь — руки исколешь, а, во-вторых, если вы не возьмете, то я его выкину на помойку, где он и погибнет во цвете лет.
— Слушайте, — перебивает всех Таля. — Давайте его мне, а то у меня дома пустынно, так хоть одно живое существо поселится.
— Очень одобряю, — говорит лифтерша и ставит кактус к Виталии по правую руку. — Тем более, что это как раз и есть пустынный цветок, он вашего вида домашнего не испортит. Запаха от него нет, поливать
Потом лифтерша снова поворачивается к Ольге Алексеевне и говорит.
— Ну что ж, не будем терять времени. Пойдемте к моей тете, тем более, что меня лифты ждут, я их временно выключила, пока занята другим делом. Нельзя, сами понимаете, оставлять их без присмотра.
— Дорогая Таля, — говорит Ольга Алексеевна. — Вы, надеюсь, на меня не рассердитесь, я через полчаса приду.
— Идите, идите, — разрешает Виталия. — И выполняйте свой долг. Я даже завидую, что вы постоянно нужны людям.
— Совершенно верно, — соглашается лифтерша.
Она отступает в сторону, пропускает вперед Ольгу Алексеевну, потом пристально смотрит на меня и на Санечку и грозно так спрашивает:
— Скажи, мальчик, не ты в лифте лампочку открутил?
— Нет, — удивляется Санечка.
— Смотри, — говорит лифтерша и грозит пальцем. — Поймаю — откручу голову.
Глава пятая. Перчатки
О Санечкиных уроках я уже немного рассказывала и все же чуть-чуть дополню.
Дело в том, что иногда эти занятия у него так затягиваются, что уже сил моих нет терпеть, приходится напомнить, что я тоже существую и что по отношению ко мне у него есть долг и обязанности.
И вот, в момент такого моего возмущения, я выбираюсь из-под дивана и начинаю стучать лапами в дверь или даже скулю.
— Благодари собаку, — скажет Ольга Алексеевна, — Не она бы, не видеть тебе улицы.
И уйдет.
В такие моменты Санечка одевается как пожарник, сама его не узнаю. Быстро, ловко, видно ему хочется скорее из квартиры уйти.
Не успею оглянуться, а мы уже в лифте.
— Ну, Мотька, — скажет со вздохом, — спасибо, выручила.
А гулять с ним — одно удовольствие. Он, как правило, на одном месте стоит, мерзнет, а я ношусь.
Вот и теперь! Выскочила из лифта — и в снег! Бегу, лаю — вызываю приятелей.
А погода во дворе — блеск! В глазах рябит — так чисто. На пустыре ребята в хоккей гоняют. Я к ним.
Не сразу, конечно, но в игру приняли. Ну и погоняла же я их.
Клюшки у меня нет, но ноги слушаются. Хватила шайбу зубами — и деру.
Они кричат:
— Окружай! Блокируй Мотьку! С флангов забегай!
А я напролом, молча.
У одного между ног прошмыгнула, другого обвела, рванула во весь опор через сугробы.
Всю игру один папаша испортил. Выскочил из парадной и как закричит:
— Пса, пса держите! С цепи сорвался! Он же детей перекусает!
У меня даже настроение испортилось. Есть же еще психи. Собаку увидят — и в панику. С чего это собака будет детей кусать, если ребенок ей друг.
Плюнула я на него шайбой, и к Санечке.
Впрочем, на Санечку в таких случаях надежд никаких. Он даже не слышал, как меня оскорбляли, как издевались над моими лучшими чувствами. Встал, инвалид, на крыльце, привалился спиной к косяку, втянул шею в воротник, чтобы, не дай бог, не закоченеть совсем, и сам книжечку читает. Побледнел от ужаса — что-то там страшное написано, губами шевелит. Это, понимаете ли, культурный отдых.
Посидела я около него, поскулила на всякий случай, — он даже головы не поднял, — и побежала дальше.
Пока у меня занятия не было — я с прохожими здоровалась. Во дворе почти все знакомые. Вышел из какой-нибудь парадной человек, догонишь его, хвостом повертишь, поздороваешься. А он тебе улыбнется благодарно, каждому приятно такое внимание.
И вот поносилась я несколько минут по двору и вдруг заметила ту лифтершу, которая вчера к нам приходила за Ольгой Алексеевной.
Вернее, вначале я ее ноги увидела. Я всегда вначале ноги замечаю, по ним характер человека отгадываю. И вот, смотрю, идут на меня сапоги, стучат по тротуару — раз-два, будто солдат какой.
Подняла голову и обрадовалась, бросилась к ней.
А тетка как-то странно и непонятно себя повела.
— Брысь, — кричит, — Мотя!
Будто котом меня считает, или это специальное оскорбление.
— Где, — кричит, — тут хозяева? Кто — орет — тут правила нарушил, собаку без намордника выпустил?
А сама одну ногу поднимает и, главное, в пасть мне перчатки сует.
Сначала я подумала: зачем мне перчатки? На лапы их не наденешь, хвост у меня не мерзнет. Поэтому я отскакивала, не брала. Отбегу, а она опять будто бы меня зовет, перчаткой машет. Ладно, думаю, перчатка не бог весть какая еда, не сосиска, но попробовать, раз дают — можно. Взяла осторожно ее зубами — и в сторону. (Это у меня такая привычка, не есть при всех).
Что тут началось! Крик, визг! Тетка прямо зашлась от восторга.
— Мотька, — кричит, а сама даже трясется, — мою перчатку ест! Глядите, товарищи, будьте при этом свидетелями!
Санечка, что и требовалось ожидать, ничегошеньки не понял. Бросился за мной, отнимать, но я его слегка зубами прихватила, чтобы он не в свое дело не лез, отбежала еще и жую спокойно.
Чего тут с теткой происходить только не начало! Не кричит, а хрипит и лает уже.
А перчатка намокла немного, потоньше, да поменьше сделалась — можно и проглотить. С первой попытки, конечно, у меня бы не вышло. Но я запихала ее в пасть поглубже, понеслась по двору. На секунду встала она у меня в горле — весь свет погас — и вдруг прошла. Я даже на задние лапы осела, так сразу легче сделалось.