Повесть о семье Дырочкиных (Мотя из семьи Дырочкиных)
Шрифт:
И вот в один такой день, собралась Ольга Алексеевна на неотложное дежурство. Попрощалась с Борисом Борисычем, Санечку поцеловала в щеку, мне подлила в миску манной каши и дала наказ:
— Не забудьте, что вы сегодня в театр идете вечером, не опоздайте. Кровати я вам уже постелила, еда в холодильнике. Надеюсь, вы без меня справитесь.
— Иди смело, — говорит Борис Борисыч. — Справимся, ты нас еще похвалишь.
А Ольга Алексеевна все не уходит, продолжает напоминать.
— Театр начинается в семь, значит у
— Успеем, — говорит Борис Борисыч. — Не волнуйся. А раз ты стоишь в дверях, то послушай-ка кусочек из пьесы, который я сейчас написал.
И он вынимает листок из кармана и читает:
Оберштурмбанфюрер (с болью): Я не могу больше никому доверять, даже своей Гретфхен. Мне кажется нет честных людей, нет никого, кому была бы дорога наша империя.
Зондерфюрер: Вы поразительный человек, оберштурмбанфюрер, вы даже сверхчеловек. Мы нуждаемся именно в таких…
Оберштурмбанфюрер: Да, я удивительный… (Вынимает пистолет) Руки вверх! Я вам больше не доверяю…
(Гаснет свет. Выстрел. Звучит музыка Р. Вагнера — любимого композитора А. Гитлера)
— Ну? Ну? — спрашивает Борис Борисыч. — Каков финальчик! А? Что ты теперь, Оля, скажешь? Есть порох в пороховницах? Есть? Не иссякла еще казацкая сила? А?
И он долго и довольно смеется.
— Ну, я пойду, — говорит Ольга Алексеевна и этим, видно, очень огорчает Бориса Борисыча, потому что каждый автор хочет внимания.
Она осторожно прикрывает дверь, а Борис Борисыч так и стоит в коридоре с листочками пьесы и грустно смотрит вслед. Потом он идет в кабинет и что-то там переписывает. Я же, как обычно, ложусь под диван и думаю: вспомнят мои мужчины про театр или не вспомнят?
Наконец, кресло Бориса Борисыча издает стон.
— Саня, — кричит он. — Собирайся.
— Я уже собираюсь, — говорит Саня.
Мне любопытно. Я бегу к Санечке. Как и следовало ожидать, он еще палец о палец не ударил. Стоит неподвижно около зеркала, давно, видно, стоит, смотрит на себя влюбленными глазами, не может оторваться, так он себе нравится.
— Готов? — переспрашивает Борис Борисыч.
— Угу, — вроде бы соглашается Санечка, а сам чубчик свой поправляет и подмигивает сам себе в зеркало: мол, ну какой же я красавчик.
— Что — угу? — кричит Борис Борисыч. — Готов или не готов?
— Не готов, — говорит Санечка. — Не знаю, куда мама мою рубашку положила.
— Как — рубашку? Она же была.
— Была, — подтверждает Санечка. — А теперь ее нет. Может, Мотька ее унесла.
И тут вбегает Борис Борисыч.
— Я так и знал, — кричит он. — С тобой каши не сваришь!
И он начинает носиться по комнате, и то что на кровати лежит, перекидывает на стулья, а что на стульях — на кровать кидает. Потом ложится на пол и так на животе
А Санечка, пока отец носился, тоже побегал для приличия и кое-какие вещички покидал с одного места на другое, а потом, когда Борис Борисыч уполз в коридор, подлетел к зеркалу и стал свой чубчик снова двигать и себе глазом подмигивать. Откинет прядку волос вправо, улыбнется и ручкой помашет, приветствует себя.
А Борис Борисыч на животе уже по двум комнатам прополз и теперь ему совсем немного осталось. Коридор, кабинет, ванна, кухня. Я обогнала его, влетела в кабинет первая.
А он действительно хорошо ползет, профессионально. Локтями перебирает, коленками отталкивается. Голову под тахту запихал, вильнул ногами и весь скрылся.
— Это, — кричит, — ты виноват! Ты неаккуратен!
Саня же, чувствую, все еще около зеркала стоит, чубчик справа налево перекатывает.
— А может рубашка в шкафу? — спокойно так спрашивает Саня и, вероятно, при этом сам себе подмигивает.
— В шкафу! — кричит Борис Борисыч и в одну секунду выныривает на середину комнаты. — А ты туда не смотрел?
В два прыжка подлетает к шкафу. Бах! Дверца чуть не с петли слетает. Трах!
— А-га-га-га!
И рубашка летит к Санечкиным ногам.
— Вот твое невнимание!
А Санечка будто железный. Стоит. Гребеночкой чубчик взбивает, в зеркало на себя смотрит.
Тут Борис Борисыч подлетает к Санечке и сам махом напяливает на него рубашку.
— Скорее, — кричит. — В кого ты только уродился такой! Отец у тебя деловой человек, серьезный! Мать тоже вроде бы за собой последить может! А ты? Ты мировое чудо, вот кто.
Однако, смотрю, дело с места сдвинулось. Борис Борисыч уже галстук на шее затянул, Саня начал шнурки завязывать. Кажется, уйдут все же.
И тут Санечка неуверенно так, но жалобно произносит:
— Папа, я кушать хочу.
— Вввуууй! — говорит Борис Борисыч, а сам шею вытягивает и бледнеет.
Я даже глаза зажмурила. Что дальше было, передать не берусь. Тут не мой талант нужен, а, скажем, Льва Толстого. Говорят этот писатель хорошо войну и мир описывал.
— Ешь! Ешь! Ешь!
Это уже из кухни кричит Борис Борисыч. Я туда. А он стоит около холодильника, галстук на бок съехал, и все, что там есть, на стол выкидывает.
— Ешь! Ешь! — повторяет.
А Санечка вошел на кухню как ни в чем не бывало, присел к столу, выбрал мою колбаску, покрошил ее в манную (мою же) кашу и начал потихоньку уплетать. Я даже заскулила от ужаса. А мне чего останется?
Борис Борисыч пометался вокруг стола, но, видно, и ему есть захотелось. Присел и стал помогать Сане ложкой.
— Вкусно, — говорит, — только жалко, что холодная. Может подогреем?
— Зачем? — говорит Саня. — И так съедим. Чего время тратить попусту. Может еще в театр успеем.