Повесть о Сергее Непейцыне
Шрифт:
Прерванная карцером, болезнью Осипа и усиленными занятиями дружба с греками возобновилась, когда началось катание с горы. Непейцын с удовольствием сказал им, что знает теперь много о прошлом их родины, об ее прославленных героях.
— То давно было, а теперь мы нахлебники России, — грустно ответил Никола. — На родине нам негде учиться военным паукам. Там греку позволено только быть крестьянином, рыбачить да, если сумел скопить деньги, еще торговать, но всегда низко кланяться магометанину.
Вскоре Адрианопуло не пришел на гору — простудился,
— Слушай, отнеси ему, Егор, в подарок телогрейку хорошую, чистую, на пуху. Разом мерзнуть перестанет.
— Отнести можно, только не возьмет.
— Из гордости?
Властос кивнул.
— Так ведь от друга!
— А чем отдарит? Ничего у нас нет. — Егор потупился. — Но неси завтра, попробую. И еще напиши подушевней, как брату.
Сергей написал письмо и приложил пару пирогов, принесенных в то утро Филей. А назавтра Егор вручил ему небольшой пакет.
— Никола велел благодарить. Он сразу теплушку твою надел, сказал: «Какой друг!» А тебе вот послал.
— Скажи, что тут. При ребятах развертывать не хочу.
— Раковина из нашего края… С родины. Ты, когда будет тихо, приложи к уху, в ней всегда волны шумят. Они у нас голубые, таких тут никогда не бывает.
— И Никола отдал? Разве я могу взять ее…
— Можешь. У него еще одна есть. Поменьше.
Раковина оказалась красивая — розовая и глянцевитая изнутри, коричневая, шершавая снаружи. Шумело в ней ровным тихим гулом. Сергей слушал в каморе перед сном и думал: «Хорошо бы побывать на греческом море, на берегах, где стояли акрополи, храмы, где сверкали доспехи, горели пурпуром диматии, неслись колесницы…»
Когда Никола вышел на воздух, он при первой встрече сказал:
— Твоя одежда спасла меня, право… Ты брат мне, Сергей.
На апрельских экзаменах Осип оказался по среднему баллу вровень с Захаром Ляховым, и генерал приказал выдать обоим медали.
Аракчеев не добрал отметок по фехтованию и французскому. После раздачи наград Сергей застал его в каморе смотрящим на двор. Непейцын положил руку на костистое плечо. Аракчеев обернулся. Слезы проложили на щеках мокрые борозды.
— Ничего, поглядишь, Славянин, я ему себя покажу! — пролаял он. — Узнает красавчик Аркащея!..
Пасхальные каникулы Осин опять провел у Занковского, а Сергей ходил на 3-ю линию, наедался, отсыпался и носил гостинцы приятелям русским и грекам. Филя по-прежнему работал на немца, но теперь уже с оплатой, как подмастерье.
— К вашей свадьбе, Сергей Васильевич, я невесте столик рукодельный сготовлю — не стыдно и княжне подарить будет, — говорил он. — А пока Семену Степановичу, чтоб с Моргуном играть, вот что сделал, — и показал раскладной ящик-шашечницу. — Черное дерево, эбен зовется, растет в заморских странах, а белое — наша береза родимая. На бордюрчик клен с персидским орехом пущены. Рисунок сам сочинил, даже Август Иванович «зер шён» [6] сказал…
6
Sehr schon — очень красиво (нем.).
На невских водах. Великолуцкие новости. Спартанская закалка
Весной генерал получил приказ готовить желающих к выпуску в морскую артиллерию и гребной флот. Вскоре на Ждановке рядом с корпусной купальней появился плот с домиком-будкой, к которому причалили четыре шлюпки. В старшем возрасте один день в неделю отвели на морскую практику. А в среднем было сказано, что могут после строевых занятий «ходить» на веслах, но под присмотром одного из флотских унтеров — «морских дядек», поселившихся в служительской роте.
Теперь вечером до лагеря доносилось протяжное: «Р-р-раз!» И через полминуты снова: «Р-р-раз!..» То кадеты выгребали к взморью, собрав в складчину несколько копеек «морскому дядьке», чтоб командовал ими в неслужебное время.
Но в шлюпку старые матросы пускали только тех, кто умел плавать. Так распорядился начальник морской практики отставной лейтенант флота, которою все называли Дмитрием Ивановичем.
— Воды бояться — на флоте не служить, — говорил этот крепкий старик. — Ты, баринок, мне перво покажи, что ежели снадобится, то до берега доплывешь, тогда и морской науке обучать стану.
Он называл всех кадетов ласково «баринок», но не разлучался с линьком — куском толстого смоляного каната, которым стегал по плечам при обучении гребле. Если кадет кричал: «Больно, Дмитрий Иванович!» — он отвечал: «Затем и бью». А когда говорили, что генерал запретил побои корпусным офицерам, уверенно возражал: «То сухопутные, а я корабельного флота лейтенант. Коли не по ндраву, так лезь, баринок, на бережок, там таким молодцам — паркетным гребцам куда вольготней».
Реже доставалось грекам, многие из которых также проходили морскую практику.
«Грекос на море подрос, — говаривал Дмитрий Иванович. — Ему палуба ноги не мозолит и в воде ровно утка. Опять же сироты, а за них на том свете знаешь что?» И взмахивал линьком.
Действительно, почти все греки плавали и гребли мастерски. А юноши старшего класса лихо ходили на шлюпке под парусами. Сергей умел плавать еще в Ступине, прошлое лето переплывал Ждановку перед корпусом, а в этом году Никола и Егор учили его нырять и прыгать головой вниз с крыши будки.
Сидя после вечернего купания на чуть зыблющихся бревнах плота, Сергей слушал рассказы о развалинах древних храмов, о находках в полях и виноградниках статуй древних божеств, о том, как покупают их иностранные путешественники, чтоб, увезя в свое отечество, ставить во дворцах и кунсткамерах.
Такие рассказы были полезны грекам. Сергей поправлял их ошибки в русском языке. А они учили его греческим словам, целым фразам. Скоро при встрече он бросал дружески: «Кали мера» (Добрый день) или: «Кали спера» (Добрый вечер).
Однажды за разговором на плоту не заметили набежавшей тучи и промокли до нитки — будка с веслами и прочей морской снастью была уже заперта на замок. Назавтра Никола опять закашлял и через несколько дней слег. Непейцын навещал его в лазарете, носил Филины гостинцы. А потом Мелиссино увез больного в свой летний дом на Петергофскую дорогу.