Повесть о Сергее Непейцыне

Глинка Владислав Михайлович

— А ты что ж?

— Помилуйте, что же мне, как блохе, с дела на дело скакать? Я столярное художество люблю. Будет в Туле возможность — им займусь. А еще, Сергей Васильевич, сказать хочу… Слышал, как с дяденькой вы за преданность меня хвалили, и со стыда сгорел. Конечно, я предан… Но хоть и вольный теперь человек, но душа моя прежняя, робкая осталась. Вам, как барину, может, того не понять. А я вижу, как нашего брата, простого человека, без заступы везде обижают. Куда же я пойду?..

Назавтра Филя с Фомой взялись за увязку тюков на тарантасе,

а Непейцын отправился с прощальным визитом к Верещагиным. Знакомые, которых встретил на корпусном дворе — офицеры, учителя, дядьки-унтера из каморы, — все удивлялись, ахали, видя его на двух ногах. И Николай Васильевич с Марьей Кондратьевной восхищались кулибинским изобретением и желали счастливой службы.

Только когда вышел от Верещагиных, то подумал, что ничего не узнал про Соню… Но, может, так и лучше? Скорее забудешь ее. Наступает новая полоса жизни. С юностью начисто покончено, двадцать один год вот-вот стукнет…

— Здравствуй, Славянин! — сказал кто-то, и, подняв глаза от досок тротуара, Сергей увидел учителя Громеницкого, которого еще не встречал по приезде.

— Здравия желаю, Петр Васильевич! — сказал он радостно. И подумал: «Вот у кого про Радищева спрошу. Все-таки дяденьке что-то расскажу отвлекающее, хоть и не веселое».

Громеницкий постарел, пополнел и держал в руке рогожный кулек с какой-то снедью.

— Жена нездорова, — пояснил он. Но вслед за тем улыбнулся: — А я, представь, как про твою рану услышал, не раз думал, что еще у римлянина, почти тезки твоего, Марка Сергия, вместо потерянной на войне руки была приспособлена железная, и он с нею Кремону осаждал. Как же в наше-то время юноша на деревяшке скакать будет? И вдруг бежит сейчас навстречу дядька унтер Тимофеев и сказывает, что ты на форменной ноге в корпус пришел. Какой немец или англичанин делал?

Сергей рассказал все о своей ноге и спросил, о каком римлянине с железной рукой упомянул учитель.

— Плиний пишет, что доблестный Марк Сергий Сил был ранен двадцать три раза, — начал Громеницкий, и от этой фразы в памяти Непейцына встал их класс, жадно слушающий древнюю историю. А учитель продолжал: — Во время Второй Пунической войны потерял в боях обе руки, что не помешало ему бежать из карфагенского плена… Но ты-то, сделай милость, не воюй больше, хватит с тебя, — улыбнулся Громеницкий. — Не во всем надобно и древним героям подражать. Тем более, что правнуком Марка Сила был Катилина, а не дай тебе бог такого правнука. Ты еще о Катилине что нибудь помнишь?

— Как же! — отвечал Сергей. — Был под судом за стяжательство при управлении Африкой, собой страшен и не тверд на ногах, устроил заговор, его обличал Цицерон, пал в бою с войсками Сената…

— Вот спасибо! — совсем расцвел учитель, — Право, молодец!

Непейцын решился:

— А теперь, Петр Васильевич, хочу вас спросить о новом времени, про судьбу господина Радищева.

Лицо Громеницкого вытянулось, он опасливо осмотрелся вокруг. Но они стояли у корпусного забора и кругом было пусто.

— Почему ты о нем спрашиваешь?

Выслушав Сергея, Петр Васильевич сказал:

— Передай дяде, что Радищев арестован прошлое лето за книгу, осуждавшую крепостничество на основе права естественного. За нее приговорен к вечной ссылке в северные края. Великодушный, истинно просвещенный человек страждет за мысли справедливые… И еще скажи дядюшке, что годом раньше издал он другую книжку, в коей описал жизнь Ушакова, ему столь памятного. Из сочинения видно, что сей юноша был самых лучших свойств и весьма любим товарищами… Нет, друг мой, не имею я той книги, а ежели б имел, так, верно, сжег бы прошлой осенью, такою страха на нас нагнали. Однако книга отменно полезная любому юноше. К примеру, Ушаков говорил друзьям, что надобно завесть твердые и добрые правила, дабы оказаться счастливу. Или еще… — Тут Громеницкий глянул за плечо Сергея, осекся и после паузы сказал другим тоном: — Приближается к нам поручик Аркащей и заранее, тебя увидев, осклабился. Я же до сего офицера не охотник, он, по мне, и лицом и нутром не краше Катилины. Так что прости, пойду, а сказанное сам понимаешь, сколь секретно…

Через минуту Сергей обнялся с Аракчеевым. Вот кто переменился! Пополнел, на лицо румянец. В тонкого сукна мундире, хорошо причесан, в свежих перчатках, кажись, даже надушен. Изобразив на деревянном лице дружеское участие, расспросил, как и все, про ногу. Потом, самодовольно ухмыляясь, рассказал, что идет с приватного урока математики сыну графа Салтыкова, вице-президента Военной коллегии, а сейчас начнет класс с кадетами, что, кажись, начальство им довольно, хотя с солдатами много проще. — Он выразительно ткнул кулаком в воздух. — А тут генерал развел миндальности — пальцем не тронь…

— Нам с тобой от тех миндальностей плохо не бывало, — заметил Сергей.

— Сравнил! Как мы, кадетов теперь мало. Я понятливых не трогаю, — заверил Аракчеев. — Но что ты далее делать полагаешь?

Узнав о долгом ожидание в коллегии, о получении наконец места, он сказал покровительственно:

— Жаль, сряду ко мне не зашел. Я бы графа Николая Ивановича попросил, и должность давно б была. Ну, прощай, спешу, у меня опозданий не бывает.

Они разошлись.

«Вот кто имеет самые твердые правила, только добрые, пожалуй, для себя одного, — думал Сергей. — И ухмылка неприятная, будто насильно кто за губы тянет. Как еще в среднем возрасте я угадал, что цифирным учителем станет, Но легко ли ученикам? Э, ну его!.. Кулаки учителей генерал всегда умел сдерживать. Укротит и этого… А вот Радищев истинно бедняга. Уж верно, от души писал… Завтра в дорогу. Хорошо, что от Тулы до Лук всего пятьсот верст. Если что — неделя, и у дяденьки. Так же и ему, тогда из городничих уйдет да ко мне побывать захочет…»