Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Но не зря говорят: «Не родись красивой, а родись счастливой». Красавица княжна была несчастлива. Об этом знали все. Болтали всякое: одни — будто развратный муж, издеваясь над молодой женой, творил великие непотребства. Другие — что, мол, и сама красавица тоже не без греха. Королева то сидела запершись, проливая горькие слезы, то без удержу, как и муж ее, пировала и веселилась. А потом будто бы, опомнясь, кинулась к ногам папы Римского, покаялась. И папа не только отпустил молодой королеве все грехи, но и развел ее с императором. И вот, покинув мужа, вернулась восвояси бывшая русская княжна, королева без королевства. Горе не сломило королеву. Во всяком случае, была она хороша собой несказанно и высоко несла свою голову, унизанную тяжелыми жемчужными нитями. Хоть сейчас сажай на трон.
Илья указал Алёше на своего собеседника.
— Не узнаёшь? Данила Ловчанин.
Теперь Алеша вспомнил: Черниговский бой, охотник из Дерев, знаменитый разведчик. Слава Ловчанина была не столько широка, как у Ильи Муромца, но все же достаточна в былое время. Наверное, тысяцкий и в самом деле решил дать пир на весь мир. Казалось, он собрал в своем новом тереме всех, кто имел силу и славу, был хоть чем-нибудь знаменит.
Муравленин, кивнув Алёше, продолжал расспрашивать Данилу, где он служит теперь, как поживает Василиса Микулишна. Ловчанин отвечал коротко. Проживает в стольном. Жена здорова. Все как будто хорошо. Но к столичной жизни он никак не привыкнет. Часто вспоминает границу, заставу, молодость. Как ни говори — хорошие были времена! Алёша, улучив момент, сказал Илье, что с ним хочет говорить княжна, сестра Великого князя.
— Мы с тобой ещё потолкуем, — сказал Илья другу, не прощаясь. Алёша подвёл Муравленина к Апраксе, стоявшей в окружении бояр и боярынь посмелее. Она кивком головы поблагодарила Алёшу и улыбнулась Муравленину. Но поговорить им не пришлось. В зал вошёл ещё один гость. Вот уж кого меньше всех можно было здесь ожидать.
Это был царевич Илтарь. Одетый в русскую белую вышитую рубашку, но в кожаных половецких штанах всадника, он вошёл в сопровождении — нет, не страи — в окружении свиты своих половчан. Будто не был пленником, взятым в бою, а приехал на Русь званым гостем. Узкими, косо поставленными глазами с любопытством оглядел он роскошные палаты, сказал хозяину несколько слов в похвалу его чудесному новому дому и теперь со скучным видом слушал что-то почтительно говорившего ему Мышатычку. Но вдруг увидел Апраксу, которая ласково улыбалась ему, и, ни на кого не глядя, не дослушав боярина Мышатычку, царевич направился к Апраксе.
— Даже тебя не поприветствовал, — пошутил Алёша.
— На кой мне его приветствие! — пробормотал Илья. — Да ты не смейся, Алёша, я не держу на него зла и не хочу, чтобы его теснили. Пусть живет в довольстве, пока обменяют его на наших… Но вот так… званым гостем…
— А он званый и дорогой гость не только тут, но и в княжеском дворце. И скоро он, я думаю…
— А я как увидел его, сразу вспомнил и Кузьму, и других своих ребят. До сих пор душой маюсь. Ты ведь знал Кузьму, княжеского дружинника?
— Да, приходилось встречаться с ним, ещё когда я в Киеве был. Добрый воин.
— И воин добрый, и товарищ верный. До сих пор гнетут меня чёрные думы. Ты не знаешь, тогда, как объявились степняки на границе, у меня с Кузьмой, да и с другими, спор вышел: принимать нам бой или нет. Я всё это время хоть и болел душой, но верил, что я был тогда прав, а теперь поглядел на… — проследил он взглядом за царевичем, весело разговаривающим с Апраксой. — Кузьмы и остальных прочих кости в могиле гниют, а половчанин вон он… И я с ним за один стол на пир…
— Ах, Илья, Илюша, простая ты душа! Многого ты не знаешь. Мышатычка его не просто так в гости зовёт, и княжна Апракса — видишь — не просто так ему улыбается, и сам Великий князь не просто так его ласкает… Впрочем, об этом потом… — оборвал себя Алеша, потому что дворецкий, появившийся в дверях гостиной, пригласил всех в столовую.
Оказалось, что прибыл князь и теперь он под звуки оркестра в сопровождении хозяина направлялся к распахнутым дверям столовой. За ним чередой потянулись гости.
— Так ты на Подоле? Я найду тебя, — сказал Алеша, — если… Ну, а если что стрясется, знай… Впрочем, ладно, — опять оборвал он сам себя и, оставив Илью, тоже заспешил. Илья стоял и смотрел. Гости шли чинно — бояре с боярынями, иноземцы, епископ, дружинники, — без доспехов, в нарядных одеждах, но с мечами у пояса. В этой веренице гостей шла и княжна Апракса, разговаривая с царевичем Илтарем. Алёша скорыми шагами обогнал других гостей и пошел рядом с Апраксой. Так и дошли они до дверей — посередине Апракса, по одну сторону — царевич Илгарь, по другую — Алёша.
Илья постоял, поглядел и вышел вон из гостиной, из терема, из боярского подворья. Шел и думал неотвязно: «Как же это так? Беспощадный коварный враг, столько лет разорявший русскую землю, сын половецкого хана Илтарище, или, как его звали в простонародье, Идолище был пленен в бою». Жестокий это был бой. Большой кровью была одержана победа. Еще не высохли слезы матерей и вдов. Половцы запросили мира. Так уж бывало не раз. Клянутся степняки не нападать, но чуть окрепнут, снова нагрянут. В одном бою с ними погиб побратим Ильи, новгородец Ждан. Он, мечтательно улыбаясь, говорил о том времени, когда вернется в свой Новгород и примется, наконец, за настоящее дело. Не вернулся. Не построил ни дома, ни храма, кроме той уличанской церквушки, где венчался со своей Василисой Данилка. Да ещё играют в селах и городах ребятишки гривастыми конями, хвостатыми петухами и прочими балясинами, которые вырезывал он на привалах истосковавшимися по работе руками. Он стонал в забытьи, а потом очнулся, улыбнулся и радостно закричал: «Голуби! Голуби!»
А другие Илюшины друзья и соратники: совсем недавно — Кузьма, Василий, Никита… И наконец Годин, получивший ножевую рану в живот. Как долго, как трудно умирал он, истекая кровью. Бедный Годин — он всегда завидовал чужой, более удачливой жизни. В последний свой час он завидовал чужой смерти, быстрей и легкой, мертвецам, что, уже отмучась, лежали рядом с ним, уставясь в небо застывшими глазами… Кричал от боли, ругался, а под конец подозвал Илью и сказал тихо: «Коня моего забери себе!»
По какому праву этот половчанин, этот заклятый враг пришёл званым гостем на пир? Почему он смеет так уверенно и нагло смотреть своими желтыми глазами на русскую княжну, сестру Великого князя? Почему она, эта молодая русская женка, так улыбается? Неужели люб ей половчанин? Кто знает, может быть, не зря по всей Европе ходили россказни о королеве-блуднице.
Сначала трапеза шла чинно. Гости помалкивали — то ли от почтения к Великому князю, то ли из-за того, что проголодались, налегали на вина и яства. Но уже после первой перемены блюд, осушив чарки, почувствовали себя вольнее, зашумели, а потом и вовсе разошлись. За столом стояло неумолчное жужжание, пожужжать было о чём — о новом тереме тысяцкого, о невиданных украшениях его женки, об иноземном наряде королевы-разведенки. А главное:
— Ну и ну! Королева вовсе без стыда.
— Поглядите только! Мил дружок ближе, к сердцу. И впрямь, бывшей королеве словно голову своротило на одну сторону, Алёшеньку и не замечает. Всё на Идолище глядит.