Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую

Лихоталь Тамара Васильевна

Великий князь, будто скоморох, ходит по веревке над вострыми клинками. Отправляет войска навстречу половецкому хану, посылает на смертный бой русских ратных людей и тут же потихоньку шлет к супротивнику тайных послов. Но не мира просит, не надеясь на свои силы. Хоть позорного, постыдного, но мира. Бывало и такое. Чего не сделаешь, чтобы остановить их орды, дать передышку родной земле. Случалось даже засылали князья к степнякам сватов с богатыми дарами, просили себе в жены половчанок. И это никто не вменял им в вину. Но он, Великий князь, глава рода, не мира просил у врага, просил войны. Заранее обещал половецкому хану победу над русскими, только чтобы обрушили половчане свою темную силу на брата его и наследника переяславского князя. Потому и держал он полонённого царевича

то ли гостем, то ли заложником при себе.

Смерть половчанина положила конец этой игре. Но и это еще полбеды. Великий князь докажет свою непричастность к убийству. А если и не докажет? Что может сделать половецкий хан, когда его войска были только недавно разгромлены русскими воями? Много там полегло народу — и русских, и половчан. До сих пор, наверное, клюют в степях вороны богатую добычу. Смерть царевича вражды не прибавит — больше некуда, дружбы не убавит, потому что нет ее и не может быть — дружбы. А есть только сговор. А сговор что: сегодня — есть, завтра — нет, а послезавтра — снова есть. Другое беспокоит князя, заставляет его самому себе загадки загадывать, вышагивать по узорчатым половицам, не ступая на стыки. Нет, не прошел, наступил-таки. Конечно, это пустое суеверие, как и ворожба. Так по крайней мере говорят ученые люди. А все-таки поворожить бы — как оно обернется все. Уж больно ловок да расторопен молодой попович, братнин любимец.

Нет, неспроста объявился в Киеве лукавый храбр.

В гневе кричал было Великий князь, чтоб скакали за поповичем в погоню. Но тут же отменял своё повеление. Опять мерил сапожками половицы. Размышлял: «Схватить можно, если догонят, конечно. А потом что? За какую вину взыскивать? Эко дело — убил в сваре. За убитого боярина, старшего дружинника с виновного взимается двойная вира — штраф в княжескую казну. Да ещё столько же его родне, близким. А тут и виры взимать вроде неудобно. Не боярин — Идолище, не княж — муж, даже не посланник, не торговый гость. Враг, попавший в плен в бою. Кому за него платить? Русскому князю в казну? Кому отсылать штраф? Хану в половецкую орду, что ли?

Можно, конечно, и без вины взыскать. Невелика птица. Люди и познатнее без суда и закону сидят в княжеских погребах, вымаливая себе пощаду. Тем более безродный попович, хоть и известный, заслуживший в боях славу храбр. Но если просто схватить поповича, то трудней ни за что ни про что задержать любимца переяславского князя. Тут уж непременно все выйдет наружу. Завопит, закричит большая несытая родня, что сидит по своим столам, с жадностью глядя на стольный Киев. Всё припомнят они своему старшему брату Великому князю: кому земель недодал, кому город победней выдал, с кого дань взыскал полной мерой».

А пока думает свою думу Великий князь, все дальше и дальше скачет Алёша со своим слугой Торопком.

9

Дальнейший мой рассказ об Илюше, о том, как поговорил он по душам с Великим князем и что из этого получилось.

Началось всё с Данилки.

Говорили — Ловчанин совсем закружился. Пьёт с утра до ночи на Подоле, бог знает где и с кем. По пьяну несёт околесицу, так что и слушать страшно. Поминает недобрым словом Великого князя, плачет о братьях своих единоутробных, которых-де велено ему убить тайным образом, проклинает сам себя. И как это получается? Не думает, не гадает человек, и вдруг тянет его невесть куда неведомая сила, будто водяной в омут. Да что водяной. Сам дьявол, кажется, за горло взял. Выплыло жирное лицо Мышатычки. «Ступай в Древлянскую землю!»

Древлянская земля… Гордился Данилка, что родом оттуда. Здесь, в Киеве, попрекают: живете, мол, в лесу и сами, как звери, дики — не приучишь. Неправда это. Не дики. А вот приучить действительно

трудно. Своевольны древляне. И были такими испокон веку. До сих пор еще попрекают древлян за старого Игоря. Только ведь он сам повинен был в своей смерти — Игорь. Велел тогда князь Игорь своему воеводе Свинельду собирать с древлян дань. Дали. Потом сам Игорь пришел за данью. Тоже дали. Собрался Игорь уже уходить домой, но тут возроптала его дружина: мало, мол. Сзинельд и то больше собрал. И его дружинники теперь одеты богаче княжеских. Пожадничал Игорь и второй раз потребовал дань. Тут и сказали древляне: «Если повадится волк в стадо, всех овец перережет». Схватили князя, привязали к согнутым деревьям и отпустили стволы. Жестоко отомстила древлянам за смерть Игоря его жена Ольга. Хоть и святая она — княгиня Ольга, а с древлянами поступила не по совести. Древлянских послов, которые пришли ее сватать за своего князя Мала, чтобы не было больше между ними вражды, она обманным путем одних живьем зарыла в землю, других уморила в зажженной бане, третьих велела перебить на пиру. А потом пришла в Древлянскую землю с войском. Испугались древляне и заперлись в своем городе Искоростене. Ольга потребовала: «Дайте от каждого дома по три голубя и по три воробья». Обрадовались древляне такой легкой дани и, наловив птиц, отдали их Ольге. А хитрая женка велела привязать к птичьим хвостам зажженную серу и выпустила их на волю. Птицы вернулись в свои гнезда и сожгли весь город и крепостные стены. Тогда воины Ольги перебили древлян, а тех, кто остался, сделали данщиками и рабами. Но не покорились древляне. Заехал как-то сын Свинельда Лют не по праву охотиться в древлянские земли — и его убили — Люта…

Вольный народ — лесовики, охотники. И Данилку тоже не зря прозвали Ловчанином. Выследить, убить зверя или врага в диком поле — это он всегда готов. Но чтобы братьев своих… Пусть хоть сам Великий князь приказывает, пусть грозит…

Отказался Данилка наотрез: «Не пойду!» А Мышатычка Путятин своё: «Заставим». Скосоротился. Лицо оплыло, как свеча, жестко смотрят запалые маленькие глаза. Даже страшно. Вот и заливает Данилка свои горькие думы вином.

Выплакала глаза жена Василиса, шлет за мужем но харчевням подольским одного за другим холопов, велит разыскивать господина, вести домой. Обливаясь слезами, сама разувает белыми ручками, стаскивает сапоги, укладывает грязного, извалянного на чистую постель. Поникнув головой, сидит до утра у мужнина изголовья, ждёт, когда очнётся. Не ругается, не кричит, глядит в глаза своими серыми огромными очами. Одно только молит:

«Скажи, ответь — разлюбил? Только одно, больше ничего не надо!»

И вдруг, обхватив руками русую Данилкину голову, шепчет горячо:

«Уедём отсюда. Продадим дом, добро. Не будем дорожиться, чтобы поскорее. Сегодня же пошлю челядинца на торг объявить о продаже. Или, знаешь, не будем продавать. Бросим все. Пешие уйдем. Возьмем котомки и пойдем, как странники, калики перехожие. Будет солнце палить — пусть палит, будет дождь-ненастье — пусть льет. Будет вьюговей — пусть веет…»

«Уйдём!» — шепчет Данила, прижимаясь губами к белым рукам своей Василисы.

«…Пойдем в Чернигов, построим избу, станем жить…»

Чернигов…

В памяти Данилки зарево пожара, горячка боя, первая слава и первая — одна, на всю жизнь — любовь.

Черен город-пепелище.

Зелены травы на кургане.

Белы цветы невестина веночка.

Горячи губы любимой.

У Василисы у Микулишны другое:

Город белый — негорелый.

Светла светлица.

Матушка души не чает.

Батюшка Микула дочку привечает.

Волюшка вольная.

Девичьи забавы.

Снова, говорят, встал из пепла город Чернигов. От луговины, где весной заливает шалая Десна по самые крыши домишки посадских людей, до кургана князя Черного, как и в былые времена, ползут вверх улицы с боярскими теремами, с купецкими домами и лавками. Нет только среди них ни лавки, ни дома Микулы. Крепок был человек, а сдал. После пожарища, выдав замуж дочку Василису, роздал последнее, что имел, нищей братии, вырыл па крутом берегу над Десной себе пещеру и живет в ней затворником.

Будто ножом отрезал прошлое.