Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
— Ну, а ты, отец, с какой обидой? — спросил Онфим старика, усаживаясь рядом.
С общей. Не ждали мы, не гадали. Хоть и не досыта ели, а жили. Места у нас красные — над Днепром Словутичем. Ещё щуры и пращуры поселились тут. Привольные места. Да вот недавно пожаловал князь неподалёку от нашего села монастырю угодья. С тех пор ни зверя взять в лесу, ни дерево срубить. А потом и пашню нашу монахи пахать стали. Ну, не стерпели мы — перепахали межу по-старому. Вот и угодили под суд.
— Как это так — перепахали! — возмутилась вдовица.
— Так земля ведь — наша!
— Мало ли что, — сказала вдова и вдруг снова вытянула шею: — Кто это там шумит?
Двое горожан вели связанного человека, подталкивая его в спину. Рассказывали. Утром заметили в кустах спавшего незнакомца. Вспомнили: в прошлое воскресенье на торжищах объявляли приметы сбежавшего закупа. Лет около тридцати, росту высокого, волосом рус, на щеке — шрам. Пригляделись — похож: и ростом велик, и волосы светлые. Только шрама не видно — лицо заросло недлинной густой бородой. Все же накинулись, связали. И вот теперь привели на суд. Если и вправду окажется тем самым беглым, им положена гривна за переем. Плохо ли заработать!
Онфим с сожалением посмотрел на связанного. Подумал: «Так же, как и отец Онфима, Иван, взял этот горемыка в недобрый час взаймы пару гривен серебра. А отдать не смог. Бывает и так, что должник всю жизнь проработает у заимодавца-ростовщика, а долг все растет и растет. И вот доведенный до крайности человек решился на отчаянный шаг — убежал».
— Небось на каждую гривну — четверть за лето, — сказал Онфим, вспомнив Мышатычку. — Разве отработаешь? Креста на них нету — дерут сколько.
— А ты хотел, чтобы тебе даром давали? — сердито откликнулась вдовица.
— Даром! Ты небось, вдовица бедная, тоже даёшь в рост? — сказал старик.
— Не твоего ума дело, смерд. Свои даю — не чужие. Не хочешь — не бери.
— Что же теперь с ним будет? — Онфим снова сочувственно посмотрел на связанного.
— Посадник!
— Посадник идёт! — послышались голоса.
И в самом деле, на дворе произошло движение. Из боярских хором вышли тиуны, писцы и мечники. Челядинцы вынесли во двор украшенный резьбой стул с высокой спинкой и боковыми поручнями, покрыли его мохнатым ковром, в ногах постелили на земле медвежью полость. Неподалеку поставили стол для писца. Наконец, на крыльце показался сам посадник. Народ разом притих. В посаднике любой с первого взгляда угадал бы большого боярина. Собой дороден. Холеная окладистая борода с проседью. На плечах — кунья шуба. На голове — высокая боярская шапка. Не глядя на собравшихся, посадник неспешно спустился по ступеням с крыльца. Сел на стулец. Челядин прикрыл медвежьей полостью боярские ножки в сапогах.
Первыми вызвали на суд пришедших на тяжбу бояр. Жалобу подал тот, что с повязанной щекой, он и обвинял теперь своего обидчика. Развязал платок, разевал широко рот, плакался:
— Вот зуб выбитый. Жевать нечем. И борода. Бороду выдрал, разбойник! Опозорил!
— Да у тебя и не было её, бороды, — возражал его противник. — Так, мочало, в бане париться.
Посадник вроде бы и не слушал, подрёмывал на солнышке, но, видать, всё слыхал.
— Пиши, писец: «За выбитый зуб обидчику уплатить князю три гривны. За бороду — двенадцать гривен. За бороду больше — потому что — бесчестье. Столько же уплатить побитому боярину, да еще лекарю за лечение».
— Еще и лекарю. Да он и сам-то… — начал было ответчик.
— Постой, писец, — важно сказал посадник. — А ты отвечай, — велел он жалобщику, — чем был выбит зуб?
— Рогом, батюшка, рогом, из коего мой обидчик вино пил.
— Рогом? Тогда и за зуб пиши не три, а двенадцать гривен, — рассудил посадник, — потому что тоже — бесчестье. Вот ежели бы мечом — тогда три.
— Спасибо, батюшка, рассудил все по чести, — обрадовался первый боярин и снова повязал щеку платком. Зато противник его вскричал недовольный:
— Что ли, я один повинен? Он первым в драку полез. У меня тоже свидетели есть.
Посадник продолжал:
— Пиши, писец: «Другому уплатить князю за учинённую драку двенадцать гривен». Написал? Сборщик, взыщи с бояр всё, что положено.
— Вот это рассудил! И один — плати, и другой, — шепнул Онфим.
— Небось не обеднеют, — сказал старик.
Следом вывели на середину пойманного беглеца. Тут суд был короток:
— Чей закуп? Ивана Мытника? Известить его, что закуп пойман. Пусть придет и уплатит поимщикам гривну за переем. Беглеца отдать господину. Написал? Пиши дальше: «А за то, что закуп сей бежал, не отдав долга, то быть ему обельным холопом».
— Рассудил, — покачал головой старик, — был вольный человек, а теперь обельный холоп — раб.
«Закон всегда на стороне сильного и богатого, — думал Онфим. — Продадут этого горемыку чужеземным купцам. Те закуют в железа, увезут за море. Не увидит он больше жены, детей, не увидит родины».
— А не бегай, — сказала вдовица, — этак все разбегутся.
— Вдова Варвара. Где она есть? — громко спросил посадник.
— Вот она я, батюшка, иду, — быстро вскочила вдова и запричитала плаксиво: — Рассуди судом праведным. Я вдова убогая, смиренная, а вот обидчик мой — швец Ерёма. Пусть скажет, как опозорил меня, обругав бранным словом.
— Отвечай, швец Ерёма, — велел посадник. Швец Ерёма, тот самый, что некогда шил опашень Добрыне, похудевший и испуганный, запричитал так же плаксиво, как и вдовица:
— Будь неладен тот час, когда подрядился я шить эту свитку. Сколько раз переделывал — то широка, то узка, до длинна, то коротка, то и вовсе наоборот. Ну, не взыщи, не стерпел — обругал вдовицу. Да она, змея подколодная, кого хочешь в грех введёт.
— Вот слышишь, батюшка боярин, — подала голос женка. — Я вдова бедная, смиренная. Мой покойный муж дружинником княжеским был. А он, смерд, смеет меня обзывать змеей и по-всякому, и некому заступиться. Так хоть ты, батюшка, заступись.
— Помолчи, женка.
— Молчу, батюшка, молчу. Я вдова бедная, меня всяк обидеть может. А смерд этот и шить не умеет.
— Да провались ты со своей свиткой, — снова закричал швец. — Забирай её бога ради, и платы мне твоей не надобно.
— Пиши, писец, — сказал посадник: — «Обидчику заплатить князю пять гривен серебра». Серебра, — пояснил он, — потому что покойный муж вдовицы был младшим дружинником. И честь ее стоит пять гривен серебра. Самой вдовице тоже уплатить пять гривен серебра за обиду. Сборщик, взыщи.