Повесть о славных богатырях, златом граде Киеве и великой напасти на землю Русскую
Шрифт:
Теперь вам понятно, почему летела, словно на крыльях, Порфинья, увидев своего Илюшеньку на ногах?
Дворик возле избы. Держась рукой за плетень, несмело ступает по весенней траве непривычными ногами Илья. Ноги плохо слушаются его, но все же он делает шаг за шагом. Как завороженные стоят Порфинья с Иваном, глядя на сына. За ними полукругом безмолвные односельчане. Порфинья подходит к Илье, трогает его руки, опускается на колени, гладит ноги.
— Как же ты, Сидень? Сидел, сидел и вдруг пошёл? — спрашивает первым пришедший в себя староста. Илья улыбается полубезумной улыбкой, говорит:
— Странник… Вошёл в избу… Дай, говорит, сынок водицы. А я ему — не могу, ноги у меня нехожалые… А он — отчего так? А я — не знаю, мать говорит — от грозы. А он к печке, достал уголек, положил на ладонь
— Ну и что?
— Я гляжу… А он — встань… Глаза у него вострые. Встал. Поди, говорит, зачерпни ковшик и мне принеси. Я и принёс…
— А где он? — спохватывается Порфинья.
Только вот был, и нету…
— Беги, ищи его! — кричит Порфинья мужу. Иван и другие сельчане бегут за околицу, зовут странника.
— А каков он из себя-то? — спрашивает староста.
— Старик… без волосьев… только тут длинные… — показывает Илья на макушку. — Глаза вострые… По росе, сказал, ходи да топор полюби…
— Бритый… с чубом… должно, волхв, — говорит старый крестьянин.
Возвращается Иван с сельчанами. Странника нигде нет.
— Не иначе волхв! — повторяет старый крестьянин. — Как разорили Перуново капище, они и ушли в леса, а бывало…
— Молчи! — обрывает старика староста. — Не велено нынче волхвовать. За это знаешь… Ну что стоите? — набрасывается он на селян. — Ступайте по избам! — И гляди па Илью, который все с той же полубезумной улыбкой ступает по земле, добавляет: — Ходи, Сидень, ходи…
Сказка — скажете вы. Верно. А впрочем, современным медикам известны болезни, подобные той, которая описала в былинах. Былина о русских богатырях — что в них правда, что выдумка? Об этом мы еще поговорим. А сейчас я продолжаю свой рассказ о семействе Ивана и Порфиньи и сына их Илюшеньки, о новой их жизни.
Маленькое семейство Ивана Тимофеева было, пожалуй, самым счастливым во всем Карачарове. Говорят, беда приходит нежданно. В этот раз нежданной пришла радость и будто обрушилась на Ивана и Порфинью.
В тот день Иван, увидев сына на ногах, замер в изумлении, глядя, как тот, осторожно ступая босыми ногами и цепляясь за стволы дубков, медленно идёт им навстречу по двору. И теперь, когда Илья бродил по двору, Иван тоже выходил из избы и подолгу стоял в дубках неподвижный и косматый, сам похожий на старое дерево. Ему казалось, что в их избе стало тесней, словно в ней вдруг поселился кто-то посторонний — новый и незнакомый. Может, это и в самом деле было так, потому что вставший на ноги Сидень и впрямь был если и не чужим, то новым и непривычным. Вот он вместо того, чтобы сидеть на лавке и ждать, пока мать принесёт ему миску со щами, топает по избе, плечи почти от стенки до стенки, голова — до самой кровли. Порфинья все глядела на сына и наглядеться не могла. А однажды, когда они встали рядом — отец и сын, — всё смешалось у Порфиньи. Этот русый синеглазый молодец — ведь это же её Иван. Таким увидела она его там, на игрищах у костра. Большой, широкоплечий, сильный, он таскал на своих плечах брёвна, когда они строили дом. Она помогала ему. Передыхая, он утирал со лба пот и встряхивал русыми кудрями. А она подошла сзади, стояла, глядела в его широкую спину и твердила, волхвуя: «Оглянись! Оглянись! Оглянись!» И он услышал и оглянулся. И в его синих глазах, как в озёрах, плавало солнце. Потом он сидел, уронив голову, на мокрой от обильного весеннего дождя земле рядом с хрипевшим, завалившимся на бок конем. А когда тот перестал хрипеть, долго еще скалилась желтыми зубами мертвая конская голова. Иван все ниже опускал свой русый чуб и гнул дугой широкую спину. И вот он опять такой, как был — статный, синеглазый, и его золотые кудри вьются ещё пуще. Как хорошо, что она не замечала, как гнется с годами его спина, как седеют волосы, дыбясь жесткими космами. Она не хотела этого видеть, не хотела замечать. А может, ей просто некогда было поднять голову, чтобы посмотреть на него. И теперь тоже: радость радостью, а дела не ждут. Их вроде бы даже прибавилось. Первым делом надо было подумать об одежде для Ильи. Сорочки у него, правда, были. Тут уж мать старалась для сыночка. Ткала долгими бессонными ночами, вышивала цветочками по вороту. Наденет новую сорочку, расчешет золотые кудри — Сидень не Сидень, а залюбуешься. А вот порты… Ну зачем Сидню порты? На лавке сидючи их протирать? Да и не видно — что там сзади надето. Так что на портах Порфинья, по правде говоря, экономила. И сидел Сидень обычно в обносках, в которых уже и места не было, где лату поставить. Что же касается обувки, то и вовсе ее у Сидня никогда не было. Теперь же надо было обо всем позаботиться, потому
Перестали брехать собаки. Прокричал полночь петух. И месяц уже ушёл на другую сторону. Тяжело, храпел Иван, навзничь запрокинув голову. Но Порфинья не спала. Не могла уснуть. В её глазах всё пылало жаркое зарево заката. И в этом зареве, хватаясь руками за стволы дубков и осторожно ставя на жесткую землю то одну, то другую ногу, шёл ей навстречу её сын, её бедный Сидень. Как и тогда, окатывала горячая волна. Она вглядывалась воспаленными глазами в темноту, где на лавке спал Илья. Она слышала его ровное дыхание. Ей хотелось вскочить, разбудить его. Вот сейчас она встанет, шагнет к нему, потрясет за плечи. Прошепчет, нет, крикнет громко, чтобы он сразу услышал: «Вставай, сынок! Вставай!» И он распахнёт глаза. Погладит, как обычно, руками свои кудри. А потом… Потом спустит на пол ноги. Сначала — одну, потом — другую. Но они уже не повиснут беспомощно, как перебитые, надломленные ветки. Нет, они станут легко и твердо и шагнут ей навстречу. «Вставай, сынок!» Она готова была будить его всю ночь. Будить и смотреть, как он встанет на ноги. Так было ночью. Утро, как всегда, приносило новые заботы.
Нужно было обмолотить и убрать хлеб. А главное, нужно было подумать о пашне на будущий год. С хлебом они, правда, не бедовали. Засевали — сколько хватало сил. Но теперь… теперь, когда Илюшенька встал на ноги… Порфинья уже все обдумала и даже место облюбовала. Хоть и не близко, зато сухо. Хорошо бы сейчас расчистить, а весной вспахать и засеять поле.
Хорошо бы как-нибудь обойтись и не резать на зиму телка, по весне продать его и купить новые лемеха. Илье нужно если не на эту, так на следующую зиму справить шубу и, конечно же, обувку, которой никогда у него не бывало.
Порфипье нравилось снова и снова обдумывать всё, что предстояло им сделать и приобрести. Она так явственно представляла себе все эти обновы, точно они уже были здесь, в их доме во всем своем великолепии. Странно, обыкновенно замученная каждодневной нескончаемой работой, занятая не терпящими промедления делами, она давно уже ни о чём не помышляла для себя. Но теперь вдруг среди всего необходимого, что, по её мнению, нужно было купить, она вдруг подумала о платке-полушалке. Она увидела его наяву, точно такой, как продавали когда-то на торжище. Она не знала еще, зачем ей так нужен этот полушалок. Куда она наденет его, перед кем будет красоваться, но ей так хотелось иметь его — мягкий, с пушистым ворсом, отороченный бахромой. Только для своего Ивана она ничего не загадала в этот раз. Да и нужно ли новое седло старому коню?
Но, пожалуй, ещё больше радости доставляли Порфинье иные мысли. И хотя она не говорила об этом ни с Иваном, ни с сыном, она твёрдо решила зимой женить Илью, так чтобы к весенней страде в доме была ещё одна работница. И вечером, лежа в постели, она точно, как и предстоящие обновы, перебирала в мыслях всех невест в округе, всех знакомых девиц. Ещё недавно их песий, долетавшие с гульбища, вызывали у нее горькую безысходную тоску, так что ей хотелось порой завыть, как иногда выл на цепи старый облезлый пес, которого держали при доме, чтобы он, оберегая куриный род, отгонял от двора вороватых хорьков. А иногда ее охватывала внезапная злая ярость. И она, ворочаясь во тьме, долго еще потихоньку ругала девиц за гульбу, и дуденье, и песни, за бесстыжие бесовские игрища, точно сама никогда не была молодой. Но теперь, когда они распевали или смеялись, прогуливаясь около их дома, она улыбалась про себя: «Пойте, пойте, птахи милые. У вас товар. У нас купец — добрый молодец», При встрече она разглядывала их точно корчажки на горжище своими цепкими приметливыми глазами.
Она одобрительно оглядывала тугие румяные щеки, длинные густые косы, округлые плечи, большие раздавленные работой руки, крепкие ноги, долго хранившие черный летний загар, упругие, выпиравшие из-под рубах груди, которые когда-нибудь вскормят внука — сына ее сына. Она не спешила остановить свой выбор на одной из них. Девок было много, будто в этот благодатный и счастливый год выдался урожай даже на невест. И она могла приглядываться и выбирать. Одна казалась ей слишком горластой. У другой — вспомнила она — мать, как утверждали соседки, ночью оборачивается лисой и таскает кур. Третья вроде бы казалась ей подходящей и тихим правом, и круглым, как блин, белым с румянцем лицом. «Но она еще слишком молода, и неизвестно, какой окажется в работе», — думала Порфинья.