Повесть о том, как
Шрифт:
– Вас не хватало,- сказал я.- А как же вы слышали?
– А по воде,- объяснил Еланя.- Мы с Машей в тихие вечера шепотом переговариваемся, а ведь по реке километра четыре. Ты б дала, Маш, чего заесть.
Пошли к Маше. Она жила в бане.
В утепленном предбаннике, занимая его весь, стоял ткацкий стан, черно-белая ниточная осно-ва продевалась разноцветными узкими тряпками. Мотки этих тряпок лежали на лавке и под ней.
– Тряпки подают, ведь не откажешься,- объяснила Маша,- да больше не тряпки, а целого наподавали. Выбрасывать грех. Так и деру на половики.
Перешагнули через порог. Баня была обжита, видно было, что в ней не мылись, только жили, но все же это был не дом, а баня.
– Живите в моем доме,- сказал я. Я уже считал дом своим.
– Милой-золотой, да в этот твой-то дом ты и сам даром не ходи. Так-то тут любую избу распечатывай и печи топи.
– Будет казаться, что откроется дверь и вернется хозяин. Из-за этого?
– Да зачем мне изба, ведь и здесь живу-то больно добро, а вы не грейте руки, это не чай,- сказала Маша про то, что я принял от Евлани готовый стакан.
– Четыре правила,- напомнил Евланя.
– Не я с вами сидела - давно бы под столом были. А я ведь, родной-золотой, сколь живу, дня без веселья не прожила. А дают мне, родной-золотой, пенсии десять пятьдесят. На них оденься, и укройся, будь сыт, и пьян, и весел.
Я не поверил. Десять пятьдесят? Евланя подтвердил:
– Записана с мужем не была, погиб, дети разъехались. Колхозный стаж в пенсию не вошел. Расскажи сама.
– Муж меня обманом увез на неделю, а жила десять лет. Остался от него мотоцикл.
– Это ты тогда допустила большой сдвиг по фазе.
– Обманом дак. Зато был он при машинах, и я их всех изучила. Дай любой мотор, разберусь. Где жиклер, где форсунка. Всем владею. На мотоцикле хуже лешего гоняю. Уж я лапти драть не стану.
– Ой, Машка, зачем такая замашка?
– спрашивал Евланя.
Попели мы и песен, по одному куплету, чтоб больше вспомнить, потом пошли. На прощанье Маша заставила осмотреть гардероб.
– Найди на кофте хоть одну заплату. Не старайся. Милой-золотой, сейчас ведь сбирать-то больно добро. Это ведь не раньше. Раньше мешок да горшок, да лапти на ногах. Мне бы еще кто пальто старое отдал, и опять зиму живу. Иногда целое, неношеное отдают. Немодное дак. Беру со Христом. Мне и Аннушка говорила: бери.- Вдруг при слове "Аннушка" она вскрикнула: - Ой, ой, грех-то, грех-то на мне великий, неотмоленный.
– Но вы здоровая женщина, еще вполне могли бы работать,- посоветовал я.
– Ленюсь,- ответила Маша.
Было за полдень. Листья шуршали под нашими неуверенными шагами. По дороге легли, полежали. На темную воду реки снижались листья.
– Долг платежом красен,- сказал я Евлане, мигая и прищуриваясь, переняв за сутки привычку к цитатам.
– Красен, красен,- отвечал Еланя, понимая, куда я гну.
Мы загубили долю и Кирсеича и пошли к нему по задворкам, чтоб не встречать бабу Маню. Кстати, мы ей покупали конфет и пряников, но где-то каждый раз теряли.
Через какое-то время сосредоточенного пути мы достигли избы Кирсеича.
– Кирсеич,- приступил Евланя к объяснению,- так не так, а перетакивать поздно. Четвертинку твою мы опять не сберегли. Была б она хоть не стеклянная, а то все равно бы разбилась. Пойдем лично с нами, сам принесешь.
Но пойти в магазин Кирсеич не захотел.
– Тогда будем считать, что мы тебе долг отдали.
– Это не ваш долг, а мой подарок.
– Ты с утра снова придешь, вроде как спаситель, поправишь здоровье, поднесешь, но так поступали эксплуататоры, только потом это дело кончалось забастовками. Ты как пишешь: "эксплуатация" или "эксплоатация"?
– У меня больше нет ни капли.
– Доверяй, но проверяй. Есть такое правило, Кирсеич? Ты ж был большим начальником.- Так как Кирсеич отмолчался, явно недовольный нами, то Евланя сказал мне: - Будешь в понятых. Приступаем к досмотру. Пиши. "Такого-то года, такого-то сентября..." Какое сегодня?
– Это ж надо до чего дойти,- сказал мне Кирсеич, но я к нему в союзники не пошел:
– Вас, кажется, ясно спросили, какое сегодня число?
– А также предъявите уплату членских взносов в общество МОПР, в общество воинствую-щих безбожников. Приступаем.
– У меня ручки нет писать,- обнаружил я.- Михаил Кирсеич, дайте на минуточку?
– Что именно?
– Авторучку, ту, что утром подарил,- напомнил я, хотя напоминать было нехорошо, но многое списывает нам усыпленная хмелем совесть, может быть, отдыхающая в это время.
До Евлани дошел смысл моих слов. Он переспросил:
– Ручку подарил? Кирсеичу?
– Четырехцветную. Я напишу акт и верну, Михаил Кирсеич.
– Ты вооружил врага. Срочно уходим. Кирсеич, речь о тебе я начну словами: "До раннего утра горел свет в избе рабселькора..."
5
День, как было когда-то красиво написано и всеми грешными повторяется, угасал. Луна же, терпеливо дождавшись этого угасания, воскресала. Мы постояли у мостков и решили, что пить в деревне - только деньги переводить, на свежей воздухе хмель не берет.
– Чего ради я буду тут дом покупать?
– спрашивал я, а Евланя говорил, что у него ко мне будет одна просьба.
– Какая?
– Скажу перед смертью. Расставаться не хотелось.
– У меня сидит еще один карась, хожу подкармливаю... Зажарим?
– Опять на утюге?
– Утюг - это походно-полевые условия.
К этой верше пришлось плыть на лодке. Действительно, в сетке сидел золотисто-красный толстый карась. Краснота его была от торфяной воды. Вытащили, стало жалко. Я накрошил пряника в ладонь и покормил карася из рук. Затем отпустил.
Потом лежали на берегу, и это были не худшие часы в жизни - искали на небе созвездие, похожее на ковш, нашли, сориентировались и стали обсуждать проблему: ковш есть, а из чего в него наливать? Определили созвездие цистерны, она заняла все небо. Близнецы ей были крышкой. Рыбы - этикеткой. Созвездие Девы оказалось внутри и было зачерпнуто и выпито, но снова появилось и даже размножилось.