Повесть о том, как
Шрифт:
– Уж такое созвездие.
– Говорят, опасно лежать на земле, глупость. Земля оттягивает вредные токи из организма. Например, без чего нельзя прожить: без картошки или без яблок?
– Без картошки.
– То-то. А ведь она в земле.
Решили уснуть. Толку от нас никакого, никому не нужны. Легли ногами к востоку. На прощанье решили спеть. Но получилась только непечатная частушка с припевом. Мы ее с чувством повторили несколько раз.
Выкричались.
Евланя стал спрашивать меня, зачем я ходил тогда на рынок, в день нашего
– Маша все обрядит, на тебя возлагаю достать селедки. Напиши на памятнике так: "Лежит здесь дурак: любил красно и зелено. И он же пьяница: любил горько и солено". Запомнишь?
– Разве у тебя будет памятник, а не крест?
– Я крест не заслужил. Ты селедку достанешь?
– Интересно, чего ты раньше молчал? Почему мы карася отпустили? Давно бы в селедку превратился. Еще где-нибудь сидит у тебя? Тебя когда хоронить?
– Пока не соображу. Ну, может, дети привезут. У меня детей много, не вам, нынешним, чета, только пить знаете, у меня семеро, великолепная семерка, вот столько, сколько звезд в ковше Большой Медведицы. У тебя есть столько детей?
– В смысле духовном или физическом?
– В любом.
– Нету.
– Да, милсдарь, не исполнили вы свой долг на земле.
– Покажи дорогу,- сказал я и стал вставать, чтоб немедленно идти исполнять долг.- Покажи мне семь девушек. За одну ночь тебя по количеству детей догоню. Я озарю свое поколение отблеском античности.
Евланя встал и махнул рукой на скошенное поле вдали. Было оно при луне как большое озеро, а скирды плыли по нему.
– Прямо. Не доходя налево. Там клуб. В одной половине студентки живут, приехали шефствовать, в другой танцуют. Музыка, слышишь, весь вечер гремит?
– А чего мы тогда глотку дерем?
Но не зря мы драли глотку, баба Маня, плохо видевшая, нашла вас по звуку. Повела домой. Я рвался за реку, она не пустила.
Евланя надменно говорил:
– Баба Маня, а лодки у причала. Баба Маня! А мы знаем, что ничего не знаем.
– У него этих пригоножек,- сказала баба Маня,- до Москвы пешком дойдут.
– Баба Маня,- говорил уже с кухни Евланя,- а я скажу тебе под тупым углом: гуд бай.
– А ты бы так все валиком и катился. Сколько уж с утра обернул?
Я полез в сумку, надеясь, что хоть немного пряников осталось и конфет, и... глазам предстала. Стыдясь бабы Мани, я хотел спрятать посудину, но вдруг она сама сказала:
– Вот бы и выпили, а то как бы не простыть. Додуматься только - на земле лежать, ведь враз прохватит. Я сижу, пирогов напекла, гость приехал, козы давно пришли, нет и нет. Прямо вся испереживалась, мучилась, будто не молилась с утра.
Епланя тем временем разлил по двум стопкам.
– Шахматы расставлены,- объявил он.
– А бабе Мане?
– Не пью, нисколь не пью.
– Не пьет, а лечится,- подтвердил Евланя. Отлил водки в аптечный пузырек. Не пролил мимо ни капли.
Баба Маня взяла пузырек, и я поднял глаза к красному углу, зная, что лекарства стоят за иконами на божнице. Икон не было. Красный угол был пуст.
– А почему икон нет?
Откуда я знал, что этот вопрос так тронет бабу Маню. Она заплакала.
– Вот,- говорила она, утираясь белым платком.- Пришел человек и сразу спросил: "Где иконы?" Иконы-то есть, есть они, и хорошие, в пустом доме, но он же не дает.
– Почему?
– спросил я.
– Выдохнется,- напомнил Евланя.
– Не буду, пока не ответите.
– Рука отсохнет.
– Отвечайте.
– Электрический свет уничтожил предрассудки, у нас не лучина, а керосин.
Но я решительно встал за бабу Маню. Она перестала плакать и слушала.
– ...а в Москве была выставка северной иконы. При электричестве. Народу было больше, чем в базарный день. В очередь становились с вечера. Номер писали на руке. Дипломатических машин больше, чем собак!
– Там искусство.
– А здесь что?.. Хотите, чтобы любители старины выкрали, протерли мокрой ватой и продали на валюту? Могут! Дождетесь. Продадут и над нами посмеются. Конечно, в будущем они плохо кончат, но воруют-то они в настоящем.
– Лев Толстой был отлучен от церкви.
– Ты сколько учился? Хотя бы семилетку прошел? Не важно! Лермонтова читал? Ты говоришь! А "по небу полуночи ангел летел"? Ведь несут душу новому ребенку, ребенок взрослеет, и душа его тяготится земной жизнью, земными песнями, "ей песни небес заменить не могли грубые песни земли". Когда человек умирает, что говорят? Говорят - отмучился. Как же без веры? Ты что, некрещеный человек? Где изба? Идемте. Дойдем при луне.
Баба Маня крестилась и крестила меня. Пошли. Но через порог Евланя не переступил.
– А выпить на дорогу?
– Нельзя!
– А Кирсеич?
– Плевать!
– Вот кого боится,- говорила баба Маня, держась за меня рукой, а другой доставая из кофты висящие на шее ключи.- Кирсеича боится, он ведь кто такой, Кирсеич? Бога надо бояться.
6
– - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - - - - - - -- - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - - -- - - -
7
Утром Евланя проснулся в красном углу. Над ним мерцало голубое пятнышко лампады.
– Скоро Варфоломей,- говорила баба Маня с кухни,- и Наталья. Сразу обои родители мои, отец и мать.
Евланя протер глаза. Из центра угла на него, то ли осуждая, то ли прощая, смотрел лик Николая-чудотворца.
Я вошел, приветствуя Евланю стихами Некрасова:
– "Я видел светлый сон: в России нет раба".
– А в самом деле, чего видел?
– спросил Евланя.
– Пчел видел, будто такие большие, размером с человека, несут и огромному улью стаканы с кровью. А вообще так хорошо! Проснулся- рябина в окне, калитка, сломанный забор, лес шумит.