Повесть о военном детстве
Шрифт:
Я прижался к Борькиному плечу.
– Правда, кричат. Борь, что это?
– Не знаю, – так же шепотом ответил Борис. – Беда какая-то, точно.
Я еще теснее прижался к Борьке.
Крики приближались, снова бабахнул выстрел, и дверь избушки с треском распахнулась. Мы вжались в стенку.
Кто-то заслонил собой проем двери, вспыхнул желтый огонек спички, и высокий человек голосом Борькиного отца сказал:
– Хо, я же говорил, тут его искать надо!
Зимовье вмиг наполнилось людьми, поднялся возбужденный гвалт:
– А мы-то думали, заблудился!
– Всю ночь его, варнака, ищем, а он вон где прохлаждается! [4]
Кто-то в снова наступивших потемках сел рядом со мной, и я почувствовал, как теплые ладони сжали мою голову и на макушку упала горячая капля.
– Ну как же ты так мог, сынок? – с нежностью и укором тихо спросила мать. – Мы уже все передумали. Потерялся, да еще в такой день! Отец говорит, в деревне заночевал, а у меня селезенка екает, ведь в проклятое место приехали. Пришли в деревню, а Цырен Цыренович удивляется, домой, мол, ушел. Ну и подняли полдеревни, пошли шастать по лесу. Иду, а сама думаю: не волки ли на него напали…
4
Варнак – бежавший с каторги, здесь: негодник.
– Драть его надо, – пыхнув самокруткой, миролюбиво сказал кузнец Бутаков.
– Ладно, что хоть воопче нашелся, – поправил его колхозный сторож Парфенов.
Мужики снова загалдели, вспоминая детали своего ночного похода. Ни угроз, ни упреков не слышалось в их голосах, а, напротив, какое-то радостное возбуждение. Только отец помалкивал, сидя на порожке, и мать все крепче сжимала в ладонях мою непутевую голову.
Шапочное знакомство
В Клюке мать приняла магазин. В Жипках она работала в сельпо. Здание сельпо там было большим, светлым, а этот магазин походил скорее на ларек или на лавку. Отца назначили завхозом костно-туберкулезного санатория, что раскинулся на горе в лесу. Среди густого сосняка стояло огромное больничное здание с большой открытой верандой. Рассказывали, что все больные там лежат в гипсе, некоторые даже по нескольку лет. Ноги-руки у них подтянуты к потолку специальными тросами, а иногда их растягивают гирями и пружинами. Но никого, кроме обслуживающего персонала, туда не допускают.
Жить же нам выпало в «проклятом» месте возле речки, за линией железной дороги. Здесь была старая заброшенная баня, магазин и всего три дома.
Наш дом казался мне заколдованным. Бывшие хозяева оставили на чердаке засохшие шкуры, бутылки, всякую рухлядь. Поэтому по ночам там вечно что-то скрипело, шуршало и бухало. Дом корежила вечная мерзлота. Летом дощатые перегородки не доставали до потолка. А зимой упирались в него и изгибались в дугу. Подполье заполняла вода – хоть плавай.
Перед окнами дома проходила Транссибирская магистраль, сразу за огородом протекала злосчастная речонка со странным названием Зон-Клюка. Когда мимо проходили поезда, дом содрогался и в окнах звенели стекла. А когда снова наступала тишина, слышно было, как за огородом шумела речка.
Речка была небольшая, но побольше, чем в Жипках. Во время дождей она тоже разливалась, затопляя огороды. Тогда они превращались в сплошное месиво. Земля здесь была болотистой, зыбкой. Только в засушливые годы, когда в поселке все выгорало, здесь можно было что-нибудь вырастить. А в остальное время картофель и овощи вымокали. Вот почему на эту сторону никто не хотел селиться.
Но люди со всего поселка ходили сюда каждый день – в магазин. И по праздникам – Первого мая и Седьмого ноября – шли тоже сюда. Недалеко от нашего дома стояла пирамидка с надписью: «Здесь в августе 1918 года белочехами был расстрелян А. А. Чернов». К этой пирамидке, построившись в колонну, приходили демонстранты и устраивали митинг.
И веселее всего по вечерам было тоже здесь. Напротив заброшенной бани, за насыпью, стояла водокачка, а чуть левее – станционное здание. Когда в Жипках говорили: «Еду на станцию», под этим подразумевали поселок Клюка. Но когда в поселке говорили: «Иду на станцию», подразумевали вокзал. Однако вокзалом станционное здание нельзя было назвать. В одной его половине жили, а в другой находились комната дежурного по станции, закуток кассира и крохотный зал ожидания. Самого кассира на полустанке не было, и билеты продавал дежурный.
Вечером из города приходил пригородный поезд. Он стоял минуту-две и по удару станционного колокола отправлялся дальше. Перед его приходом вся молодежь собиралась на перроне. Он был вроде бульвара: здесь гуляли, пели, играли на гармошке. А когда приходил поезд, узнавали от ездивших в город последние новости, шутили, разговаривали с пассажирами. И расходились только через час-два после того, как уходил поезд.
Как я уже сказал, на нашей стороне стояло всего три жилых дома. В одном жил дед Кузнецов, в другом поселились мы, а третий – белая мазанка, что притулилась к самому магазину, – принадлежал магазинскому сторожу и вознице Григорию Савельевичу Савченко, которого все коротко называли Савеличем. Отец почему-то сразу его невзлюбил.
– Хитрый, себе на уме, – хмуро сказал он. – В глаза льстит, а за глаза рычит. От этого всего можно ожидать.
Савеличу было за пятьдесят, но он был кряжистым, крепким. Его седые, отвислые усы походили на истертые кисточки для бритья, а нос – на огрызок огурца. Ходил он прямо, чуть задрав голову. При разговоре он смотрел мимо собеседника и почти в каждую фразу вставлял слово «законно».
Говорили, что он приехал сюда с Западной Украины года полтора назад. Сначала работал на электростанции кочегаром, потом сторожем в санатории и, наконец, в магазине.
В этой мазанке, что притулилась к магазину, жила одинокая женщина Фекла Михайловна Прянова – полная, белая и близорукая. И как-то так случилось, что Савелич вскоре перебрался к ней. В загс они не поехали, потому что Савелич сказал:
– Ни к чему такое-то в наши годы. Если притремся друг к другу – исключительно дружная семья будет. А нет – и свидетельство не поможет.
В этот же год он припахал к огороду еще шесть соток.
– Каждой семье полагается столько, а у нас две семьи: Прянова сама по себе, а я сам по себе. Ведь мы же не регистрированные. Законно!