Повесть об Атлантиде и рассказы

Первыми показались чайки. Они кружились за островом, над невидимым плесом, проваливались и снова взмывали вверх.

Чайки всегда провожали пароход до самой пристани.

Дважды беззвучно пыхнул и растаял над мысом дымок, и спустя несколько секунд, когда уже казалось, что звуки угасли, не долетев до берега, послышались два коротких гудка.

— «Мария Ульянова», — неуверенно сказал кто-то, но тут же добавил, — а может, «Спартак»…

— А может быть, «Лена»! — насмешливо отозвались из толпы, собравшейся на берегу. — А может быть, «Салехард»!

Неудачливый отгадчик — длиннорукий парень в высоких кожаных сапогах и брезентовой робе, на которой поблескивали присохшие рыбьи чешуйки, — привычным жестом сбил на затылок шапку.

Стоящий впереди всех начальник пристани коротко бросил, не оборачиваясь:

— «Спартак».

Он был самым главным сейчас — невысокого роста начальник в новом кителе, с выглядывающим из кармана обгрызенным мундштуком трубки. Он мог прогнать всех с дебаркадера, и тогда ему не нужно было бы прятать в стоячем воротнике подбородок, ободранный до крови безопасной бритвой. Но он никого не прогнал, только вытянулся еще прямее, еще строже.

Начальнику было девятнадцать лет.

Пароход вышел из-за мыса и повернул с Енисея в широкое устье Тунгуски. Первый пароход короткой, четырехмесячной, навигации. И потому, что он был первым, ему пришлось идти дольше обычного. Торопя и подталкивая запоздалые льдины, он спускался по Енисею, и с каждой стоянкой пустели его трюмы, и на всем пути, на дебаркадерах или просто на голых ступенчатых берегах, встречая его, толпились люди.

Заскрипел борт пристани под навалившейся тяжестью. Пароход остановился, сопя и отдуваясь, обдавая людей запахами разогретого масла и кухни.

Первым на трап шагнул начальник пристани. За ним, толкаясь, грохоча сапогами, звеня ведрами, повалила толпа. Шли по делу и без дела: за пивом — с ведрами, за мандаринами — с мешками, шли повидать знакомых из команды, побродить по палубам, посидеть в ресторане за столом с накрахмаленной скатертью и, после надоевших за зиму столовских котлет, съесть что-нибудь дорогое и вкусное. А вернее, шли потому, что так уже повелось встречать первый пароход — с шумом и суетой, как встречают запоздалого гостя.

Парень в брезентовой робе первым пробрался к буфету и теперь шел обратно, держа в поднятой руке несколько пачек «Беломора». Сегодня он встал с рассветом и восемнадцать километров отмахал веслами по воде, потому что ему надоело курить махорку.

Наконец все успокоилось, гости разбрелись по проходам и салонам, и тогда на берег сошли первые пассажиры. Их было четверо.

Один из них — в защитном плаще, с полевой сумкой на боку — взобрался на крутой берег, поставил чемодан на землю и сел на него. Сняв фуражку, он провел рукой по седеющим волосам, потер подбородок ладонью и сказал сам себе:

— Барбос! Небритый. Нечесаный. Тьфу!

Слова прозвучали сердито и громко. Двое ребят, сидевших на краю обрыва, засмеялись.

— Смешно? — прищурился пассажир.

— Ничего!.. — ответили ему.

— Давно демобилизовался? — серьезно спросил пассажир, показывая на тельняшку, выглядывающую из-под расстегнутой рубахи одного из ребят.

— Порядочно, — в тон ему ответил обладатель тельняшки.

— Тогда покажи, как пройти на базу экспедиции.

Мальчишка в тельняшке махнул рукой.

— Вон туда, — до бани и налево.

— Все понятно, — сказал пассажир, — только непонятно, где баня.

Мальчишки снова рассмеялись, а пассажир, не дожидаясь ответа, подхватил чемодан и зашагал вдоль улицы.

Потом мимо ребят прошел человек в полушубке. На ремне через плечо он нес большую корзину и перевязанный веревками тюк. В одной руке его был мешок, за другую держалась девочка лет двенадцати. Он увидел ребят и, тяжело дыша, тоже спросил, где база.

Девочка остановилась рядом с ним. Вздернув подбородок, она смотрела куда-то в сторону. Она сразу не понравилась ребятам и тем, что шла налегке, даже не пытаясь помочь отцу, и тем, что не обратила на них внимания, и даже тем, что на спине у нее, поверх ватника, лежала толстая светлая коса, перевязанная зеленой лентой. Ребята долго смотрели ей вслед. Когда она споткнулась, переходя бревенчатый мостик, мальчишка в тельняшке сказал нарочно громко:

— Телка! За ручку идет и то спотыкается.

Все так же не оборачиваясь, девочка замедлила шаги, и мальчишка понял, что его услышали.

Последним по откосу взобрался парень. Он нес пальто на руке и с сожалением поглядывал на свои поцарапанные светло-серого цвета ботинки. Он остановился, и мальчишки удивились нездешнему его виду, шелковой рубашке с галстуком и круглой, похожей на бочонок сумке, стянутой поверху красным шнурком.

Он как-то удивительно не подходил к тому, что было вокруг: к потемневшим от дождей бревнам, сложенным на берегу, к скрипучему деревянному тротуару, к широкой, с лужами, улице, в конце которой зеленела зубчатая стена тайги.

Конечно, он был нездешний.

Если бы этот красивый темноволосый парень умел читать мысли, то, может быть, он сказал бы изумленным ребятам, что ботинки надеты не для фасона, а просто потому, что у него других нет, и что, несмотря на лужи, ему понравился старинный бревенчатый городок, стоящий на скрещении двух великих сибирских рек, и что, наконец, ему только двадцать три года, и сейчас он взволнован, так как начинает жить, в сущности, совсем заново.

Но, обращаясь к мальчишкам, он сказал совсем другое:

— Послушайте, ребята, вы — школьники?

— Ну, школьники, — ответил мальчишка в тельняшке.

— А где же ваша «нушкола»? — улыбнулся парень.

— Чего?

— Если вы «нушкольники», то, очевидно, учитесь в «нушколе», а не просто в школе.

И если бы умели ребята читать мысли, то они поняли бы, что это не подковырка, а просто парень — человек веселый, для которого все кругом ново, необычно; ему очень хочется с кем-нибудь поговорить, а о чем — безразлично.

Но ребята не умели читать мысли, а мальчишка в тельняшке обиделся почему-то на слово «очевидно».