Повесть об Атлантиде и рассказы
Шрифт:
— Может, она и не сестра маме? — сказал Федя летчику. — Мама к ней не ходила. Она была веселая… И фамилии у них разные.
Свесив ноги в канаву, они сидели у дороги на полпути к аэродрому.
— Чудачина ты, — отозвался летчик. — У твоей мамы фамилия мужа.
— Папина?
— Да.
Федя опустил голову и зябко повел плечами. Стало тихо. В этой тишине плыл далекий, еле слышный звон. Он доносился сверху. Высоко над поселком шла четверка самолетов с лихо заломленными назад крыльями. Они появились прямо из неба и растворились в небе, оставив после себя розовый пенистый след.
— Почему
— Это военные машины, — сказал летчик. — Знаешь, на какую высоту они забираются? Там небо уже не голубое, а темно-синее, и даже днем светят звезды.
— Откуда ты знаешь?
— Знаю. — Летчик поднялся, отряхнул брюки. — Ты приходи на аэродром, летать научу. Спросишь Гогу Сизова. Договорились?
— Приду, — сказал Федя.
Федю пускали всюду, даже в радиорубку. Его видели то в ремонтных мастерских, то в кабине тягача-буксировщика, то в учебном классе, где на стенах висели пропеллеры и разрезанные цилиндры на досках.
Но больше всего Федя любил полеты с Гогой.
В этих полетах Федя сидел на пилотском кресле, Гога — справа, пассажиром.
Федя сжимает ручку управления, ноги его лежат на педалях. Он слушает негромкие команды летчика.
— Крен влево!
Ручка плавно идет влево. Только ручка! Ноги замерли на педалях. Ни в коем случае нельзя качнуть педалями. Не вираж, а крен. Только ручка!..
— Выравнивай! — и сразу: — Правый вираж с набором высоты!
Правая педаль… ручка на себя и чуть вправо… Еще на себя… «Здорово! Молодец! Я молодец!..»
Федя косится на Гогу. Тот отрицательно покачивает головой.
— Ты свалил машину в штопор, — с огорчением говорит он.
Штопор! Вихляясь волчком, земля несется навстречу самолету. Она приближается с каждой секундой… Левая педаль утоплена до отказа. Ручка от себя или на себя? Постой, как же ручка?.. Кажется так! Теперь хорошо! Хорошо? Снова взгляд направо.
— Какая была высота?
Федя, чувствуя неладное, на всякий случай прибавляет:
— Тысяча метров.
— Нет, — говорит Гога. — Высота была двести метров. Ты у нас покойник.
— Я тороплюсь, когда ты командуешь, — говорит Федя. — Лучше я сам.
— Ну что ж, давай сам.
Короткое движение руки к щитку… Стартер… газ… еще газ… Ручка на себя… еще на себя… Все точно, все как нужно! Гога уже не хмурится. Значит, все в порядке. Над головой плывут облака… Если не смотреть на поле и самолеты, стоящие на нем, то кажется, что «шаврушка» постепенно отрывается от земли и уходит в полет. Спокойный горизонтальный полет. Никаких виражей. Тут Федя не собьется. Легкими покачиваниями педалей и ручки он выравнивает машину.
— Где мы? — Гога смеется. Но теперь Федю не запутаешь.
— Какой ветер?
— Южный.
«Южный», — значит, взлетали прямо на юг. Прошло минут пять…
— Внизу — Канготово!
Гога хохочет, показывая чуть ли не все тридцать два зуба. «Чего ему так смешно?»
Еще через пять минут:
— Где мы?
— Под нами — Искуп.
Внезапно Гога приподнимается и, опершись руками о борт, выпрыгивает из машины на поле. Ну, это уже свинство! На «шаврушках» летают без парашютов.
Федя встает с кресла и вытягивается, разминая ноющую спину.
— Ты уже покойник! — сердито говорит он. — Высота была двести метров. Ты разбился насмерть.
Вместо ответа Гога показывает на рукоятку тормоза. Она отведена до упора. Колеса схвачены намертво. Значит, не было никакого полета. В лучшем случае «шаврушка», завывая от натуги, проползла на брюхе несколько метров.
Федя смотрит на тормоз и краснеет.
— Ну, довольно, — говорит Гога. — Идем в столовую.
И Федя понуро бредет за Гогой в столовую.
Вечером Федя долго ворочается на скрипучей раскладушке, поставленной рядом с кроватью Гоги. Теперь он часто ночует в авиагородке. Тетка не обижается: расходов меньше.
Федя вздыхает, переживая дневную неудачу.
— Да ладно тебе… — говорит Гога. — Ты ведь просто не взлетел.
— А штопор?
— Ну, штопор — это да, — соглашается Гога. — Тут ничего не скажешь.
— А думаешь, я скоро научился бы летать?
— Скоро. Только торопиться не следует. Сначала школу закончи.
— А на реактивные меня возьмут?
— Не знаю, — говорит Гога. По тому, как несколько раз подряд вспыхивает папироса, Федя догадывается: Гоге неприятно напоминание о реактивных.
— Не знаю, — повторяет он. — Это не от нас зависит. Понимаешь?
— Понимаю.
На самом деле Федя многого не понимает. Не понимает, например, какие могут быть нелады со здоровьем у Гоги, на плечах которого разлезаются кожанки пятьдесят второго размера. Но это так. Гога пришел в отряд с военного аэродрома, где он летал на реактивных. Гога — истребитель. А теперь он возит тюки с почтой и смирных боязливых пассажиров с их приклеившимися к губам кривыми улыбками. Он мечтает вернуться в истребительную авиацию. Говорят, что в одиночных полетах, когда его никто не видит, Гога с ревом носится над тайгой, гоняется за орланами, пикирует, вытряхивая из машины душу. Гогины пассажиры рассказывали, что во время полета он поглядывает на них в зеркальце, укрепленное над головой, и загадочно улыбается. Пассажиры наливались тихим ужасом и замирали, видя эту улыбку — им были известны слухи о Гогиных одиночных полетах. А Гога вел машину бережно, как детскую коляску. Но пассажиры, вылезая из кабины, никак не могли отделаться от чувства, что они избежали смертельной опасности, и на прощание подозрительно долго тискали Гогину руку.
Федя знает все это. И потому нарочно грубовато, чтобы убедительнее звучали слова, он говорит в темноту:
— Ну и что… Тебя возьмут обратно. Только ты не кури. Это же вредно.
— Есть не курить! — Окурок, вычертив огненную дугу, летит на пол.
— Спим?
— Спим.
Через несколько минут Федя приподнимает голову с подушки и спрашивает:
— Гога, а ты правда орлов гоняешь?
— А ты сам как думаешь?
— Я не знаю. Разве можно?..
— Нельзя.
— Значит, не гоняешь. Правда?