Повести и Рассказы (сборник)
Шрифт:
— Куда вы его дели? Что вы с ним сделали? Я вас спрашиваю!
— Валентин? — глупо переспросил я. — Что Валентин? Ах, этот… В ванной, наверное. Туда пошел. А почему…
Нет его в ванной, я смотрела. И нигде нет.
— Ну так, значит, ушел.
— Голый, да? — от негодования ее тело студенисто заколыхалось. — Вот же его одежда (она ткнула пальцем куда-то в угол). Вот брючки, вот пиджачок. Вот остальное из нижнего. Что ж он, без одежды, что ли, на такой холод?
— Мама, — сказала Вера. — Ну что вы говорите такое?
Но я ее не пустил. Я только крепче обнял ее за плечи. Я сам пока не понимал почему, я только знал стопроцентно — Веру сейчас никуда нельзя отпускать. И я отчеканил, придав голосу необходимую категоричность:
— Вера никуда не пойдет. Пускай кто-нибудь другой посмотрит. Вот хотя бы Влад Яныч.
Влад Яныч с готовностью кивнул.
— Да-да, конечно, я сейчас посмотрю.
Под прожигающим взглядом И.В. он засеменил к выходу, бочком, осторожненько, протиснулся мимо нее. Я услышал, как открылась и тут же закрылась дверь ванной. Как он выключил воду.
Нависло молчание.
— Ну?! — грозно спросила И.В. — Что там?
Никто не ответил.
— Да что ж это такое? — сказала Вера, прижимаясь ко мне. — Что они, нарочно меня пугают?
— Ну что там, Влад Янович? — с ноткой начинающейся паники крикнула И.В., не сводя с меня ненавидящих глаз. — Есть там Валентин или нету?
И опять не ответил никто.
— Может, там дверь толстая и не слышно? — предположил Манолис.
— Дверь нормальная, дээспэ, — сказал я. — Все очень хорошо слышно.
Я почти не удивился. Я как бы уже и знал, что это связано со смертью Георгеса. Что ни Валентина, ни Влад Яныча я больше никогда не увижу. Что их просто не существует в природе. Ни их самих, ни их останков, ни даже просто хоть самомалейшего следа их существования, ни единого (вне моей комнаты) воспоминания о них, ни единой бумажки, хоть как-то связанной с ними, ни единой молекулы… То есть, я такими словами в тот момент вовсе не думал, но я так чувствовал, и мне стало страшно. Все это направлялось против меня.
— Ой, — сказала Тамарочка, вцепившись в руку Георгеса. — Ой, какой ужас!
— Тихо. Тихо, милая, — сказал Манолис тоном официальным. И по головке ее погладил, отчего она тихонечко пискнула.
— То есть что это вы мне говорите такое? — полугрозно, полуиспуганно вопросила меня И.В. (а я ни слова не произнес). — На что это вы мне намекаете? Где Влад Янович, почему он молчит? Почему молчите, Влад Янович?!
Молчание.
Я по-настоящему ударился в панику и заорал:
— Никому из комнаты не выходить! Пересидим здесь!
— Влад Янович! — закричала до апоплексии перепуганная И.В. — Валентин! Валя!
— Что вы имеете в виду насчет не выходить? — осведомился Манолис, неожиданно взрослый, в тысячу раз взрослее меня. Что вы хотите этим сказать? У вас какая-то версия?
— Ой,
— Нет у меня никакой версии, — огрызнулся я. — Вы что, сами не видите, что происходит?
— Влад Янович, миленький, дорогой, что ж вы так молчите- то!!!
Не казалась мне в тот момент ее туша дурной. Я даже успел подумать, до чего же она в молодости, наверное, красивой была. Во, наверное, мужиков-то с ума сводила.
— А что, собственно, происходит? — с той же интеллигентной навязчивостью продолжал Манолис, как бы криков Ирины Викторовны не слыша.
Тамарочка тряслась. Вера закаменела.
И.В. совершенно уже паническим голосом позвала Влад Яныча, а потом — да где же он? Я не могу больше! — кинулась из комнаты вон, только и блеснула в дверях ее солидная дряблая задница.
Я что-то крикнул ей, пытаясь удержать ее в комнате, да где там! Стукнула дверь ванной и снова полная тишина. И больше я никогда Ирину Викторовну не встречал. Разве только по телефону.
Мы гибли. Мы один за другим уходили в ничто, в Георгеса.
— Мама! Мамочка!!!
Вера билась в истерике. Ведь это же мама, ведь Валечка, ох, бог ты мой, да пусти ж ты меня!!
Но я ее не пускал.
— Одевятнадцативековивание, стало быть, вон какое, — задумчиво произнес Манолис, Тамарочку притихшую поглаживая по спине. — Стало быть, не одевятнадцативековивание, а оничеговековивание на дворе, что-то в таком контексте. И у меня по этому поводу тоже, честно говоря, никакой версии.
— Что-нибудь насчет проклятых коммунистов загни, — злобно посоветовал я. Я никак не мог найти выход из положения. Отчаяние охватывало меня. Я ни за что не соглашался потерять Веру.
— Ну уж не без них, разумеется. Я, как вам известно, их ненавижу зоологически, они тут явно ручонки свои приложили. Уничтожение, абсурд — это их почерк. А вот версии у меня действительно никакой нет.
Он поглядел на нас, проинспектировал тела наши — без особых изъянов, — понимающе, чуть не старчески улыбнулся и что-то насчет Адама с Евой себе под нос пробурчал. И сказал:
Ну, что ж. Мы, наверное, пойдем. Поздно уже. Правда, Тамарочка?
— Ой, как это? — удивилась она. — Там же…
— Подозреваю, милая, что когда мы выйдем за дверь, то исчезнем в результате не мы. Исчезнут они.
Он увесисто на нас посмотрел и заколотил гвоздями дюймовыми.
— Навсегда.
— Не делайте глупостей, Манолис. Останьтесь, — сказал я. — Отсюда никуда нельзя уходить.
— Здесь оставаться нельзя. А уходить как раз можно. Пойдем, Тамарочка!
Он собрал с полу одежду, скатал ее в тугой узел, церемонно подхватил Тамарочку под руку (она была на редкость послушна, только все время оборачивалась ко мне и смотрела умоляющими глазами) и светски продефилировал к двери. Там он остановился, повернулся к нам и сделал нам ручкой.