Повести и рассказы (сборник)
Шрифт:
Старуха стала собирать корни, выкорчеванные ее стариком. Наклонилась и потрогала землю. Земля была как камень.
Старуха прибрала в том месте, где должен был стоять двор, подмела, сложила дрова в углу и, прищурившись, стала смотреть на природу.
Природа замерла. Стояли лиственницы с мертвыми ветвями, с ветвями в сторону ветра. Среди рыжих деревьев притаился залив Уркт.
Старуха искала солнце. Она не узнала его. Солнце здешнее, как зверек, испугалось людей и спряталось в ветвях за горой.
— Господи, —
Она стала смотреть в ту сторону, откуда привез ее пароход, будто могла увидеть Кавказ и ту теплую землю, на которой она выросла.
Вернувшись в палатку, она раскрыла сундук. В сундуке лежали разные предметы: старая рукавица, штаны дяди Антона, его портрет, чулок, зеркало и те безделушки, которые раньше стояли на комоде; здесь они были не нужны. Из сундука пахло сухими грушами и уютом, летним запахом далекого и родного края.
Старуха опустила крышку и отвернулась…
Когда дядя Антон пришел с работы, стол уже был накрыт. На столе стоял самовар. Самовар тихо напевал, грустил, — должно быть, и ему было жаль Кавказа.
— Я за красоту заступился, — сказал дядя Антон, садясь за стол. Поругался с начальством из-за красоты.
— Из-за чьей красоты? — спросила старуха.
— Не из-за твоей, конечно. — Дядя Антон рассмеялся. — А ты уж и обиделась. Дура моя славная. А я говорю не о бабе.
— О ком же?
— О местности говорю.
— О какой?
— Да об этой самой.
Старуха плюнула.
— Сказал я начальству, — продолжал дядя Антон, — красоту надо пощадить. Отвести ей особое место, вроде сада или парка, чтобы посреди города, на главной улице, была самая что ни на есть дикая тайга вроде музея. Сказал я это начальству, а начальство меня подняло на смех. «Пиши, говорит, дядя Антон, в стенную газету». — «Что же, — ответил я, — в газету я писать могу, правды и добьюсь. Вы мне в правде откажете — в Хабаровск поеду за правдой. В Хабаровске не добуду — до Москвы дойду». А они смеются. «До Москвы, говорят, десять тысяч километров». Слышь, Наташа? Да ты не слушаешь меня.
— Да нет, слушаю я тебя. Слушаю и смеюсь. Сады. Скажет же! Садов только здесь не хватает.
— Смейся, — сказал дядя Антон, — кончишь смеяться — скажи мне.
— А что?
— Ругаться мы будем, — сказал дядя Антон.
— О чем ругаться?
— Ты меня будешь ругать за то, что я тебя сюда привез. А я тебя буду ругать за то, что…
Дядя Антон вдруг замолчал.
— Ну, что ж не ругаешься? — сказала старуха. — Ругайся.
— Не умею я с тобой ругаться.
— Это плохо, — сказала старуха. — Ругаться не умеешь. Раньше умел.
— Поговорить я с тобой хочу.
— Говори.
— Раньше мы жили в дедовом городе.
— Ну, жили.
— Город этот дед мой строил с приятелями, строил не для себя, а для хозяев.
— Ну, строил. А дальше что?
— А хозяин был чудак. Дома он велел строить так, словно у него не одна жизнь, а десять. Отняли мы у него короткую его жизнь, дома тоже отняли. Город, стало быть, взяли себе. А я подумал про себя: «Живой ты человек, Антон, чтобы жить всю жизнь в дедовых домах. Построй себе город, чтоб широко было в этом городе, как в лесу».
— Ну, знаю, — перебила его старуха, — для этого и затащил ты меня на край земли.
— Край дикий, это верно. А обласкай ты этот край — он тебя отблагодарит.
— Отблагодарит! — сказала старуха насмешливо и отвернулась.
— Жена, — продолжал Антон, — ты мне свою ласку отдавала. Курам свою ласку отдавала. Яблоням свою ласку отдавала. Пол, который ты подметала, и тот видел твою теплоту. Так вот я тебе говорю, старуха, отдай свое тепло, свою ласку этому краю, пригрей его.
— Нет, — сказала старуха строго, — не увидит он этого от меня.
— Город здесь будет, — продолжал Антон. — Придет свежий человек и спросит: «Чей город?» — «Мой город, — отвечу, — мил человек. Вот эти дома я поставил. Старуха моя помогала мне. Лес я таскал на себе, место утоптал, речку посадил в трубы — пусть бежит. Садись, мил человек, если ты не враг, живи, домов много. А вот когда мы с женой приехали сюда, ничего здесь не было. Был один лес. В палатке со старухой жили посреди зимы. Живи, мил человек, если ты не сволочь, окажи милость».
Старуха встала, закрыла дверь, убрала со стола.
— Размечтался, — сказала она. — Мечтун.
— Стели, — сказал дядя Антон, и это простое, домашнее слово словно согрело старуху. Она просветлела и стала стелить постель. От домашности, от теплоты, от предстоящей ночи старуха зевнула.
— Намедни, — сказала она, — смотрю: ползет таракан. Обрадовалась я: живут, значит, здесь тараканы.
— Таракан? — удивился Антон. — Наверно, приезжий. Помрет. В этом климате не могут жить тараканы.
Старуха уснула. Приснился ей лес здешний, мертвый. Ни птичьего крика, ни всплеска, ни шелеста. Тихо-тихо. Старуха шла по тропе, спешила домой. Но вместо дома пришла в чужое место. Стояли дома, много домов. Но в домах не было людей. И вещи были, столы, стулья, а людей не было. В домах были ветер, зима, снег. В одном доме пол треснул и возле кровати лежал камень, покрытый мхом, словно кровать стояла в лесу.
Старуха вскрикнула и проснулась. Дядя Антон лежал рядом и тихо посвистывал носом. Старуха прижала его к себе. И вдруг ей стало страшно. Будто лежал с ней кто-то посторонний, чужой. Старуха не узнала запаха своего мужа. Раньше от него пахло водкой и лошадьми, теперь пахло мхом, деревьями, осенней холодной травой. Старуха разбудила мужа.
— Милый, — сказала она голосом молодым и страстным, тем голосом, каким она уже не говорила много лет, — дорогой мой, уедем отсюда, вернемся туда, на Кавказ. Уедем, милый, уедем.