Повести и рассказы

Айлисли Акрам

Когда солнце высунулось из-за горы, тронулись в путь. Кроме Мохсуна, все ехали в кузове. Настроение — лучше не бывает. Сон как рукой сняло: пели, смеялись, тузили друг дружку. То и дело ныряя в канавы, машина вскарабкалась на гору и пошла вдоль колхозного сада. Гариб глядел на эти деревья и думал, что в этом году ему, слава богу, не придется больше стеречь их. Не надо больше ссориться с людьми, набрасываться на ребятишек… Он, как вернулся из армии, пятый год уже садоводом. А сад дело такое: за ним или по-настоящему ходи, или совсем не касайся, Джумшид этот черт-те что учинил: за клевером у него один глядит, за травой — другой, за фруктами — третий; Гариб только за деревья отвечал. Собирал фрукты, сдавал на консервный пункт. А все равно не хозяин. Поди, скажи тому, кто

при клевере, кончай, мол, полив — цветы осыпаются… Или тому, кто на сене, — запрети ему осенью скотину под деревом привязывать. Плевать они на тебя хотели — каждый свое знает. У этого — трава, у того — клевер. И правильно, потому что план, потому что приказ есть: ты столько-то клевера сдашь, ты — сена; голова не знает, что руки делают, руки — что голова думает… А так-то, если к этим фруктам ловкого человека приставить, что хочешь, мог бы иметь. Машину купил бы, дом бы отгрохал, что твой дворец. Но это, конечно, не каждый может, — потому что не человеком, собакой быть надо. Положим, косят женщины с подростками клевер этот или траву; пекло, весь день на солнце, запрети им персик сорвать или абрикос; да она, если днем и не съест, все равно вечером сорвет, домой снесет ребятишкам… И потом, хочешь деньгу иметь — на рынок тори дорожку. А Гариба убей, не будет, торговать на базаре. Да и на кой ему? Дом есть (он еще по армии построился, тесть подсобил), корова имеется, куры… Из своего сада фрукты продать по сходной цене, тоже, глядишь, две — три сотни. Опять же Сусанбер шелкопряда выкармливает; тут, если без обмана, до тыщи в год заработаешь. Деньги, что за прошлый год получены, до сих пор у нее лежат. (Он, когда пришел из армии, разнежился как-то раз, разомлел, ну у него и выскочило: в Ленинград, мол, тебя свожу. С тех пор Сусанбер каждый год деньги свои откладывает: все надеется поехать — повидать места, где Гариб служил). Летом-то он и сам верит, что свезет жену в Ленинград, а как зима, не хочется чего-то с места трогаться. Ну, а деньги понемножку расходятся: туда, сюда… Двое парнишек у них растут — Сусанбер их одного за другим родила. Гариб еще и в армии не был. А сейчас, видно, кончилась щедрость божия, пять лет уже не рожает… В общем, с мельницей — это он правильно. Во-первых, никто над душой не стоит, не помыкает… Второе круглый год при деле, с тоски не сдыхать в этой чайхане. А главное — хлеба настоящего поедят люди. Конечно, пылища на мельнице, в муке с головы до ног… Только ведь покойный дядя Машдислам сорок лет эту пыль глотал, — а мужик был — дай бог каждому: в девяносто лет сидит, бывало, чаек попивает да о бабах разговаривает… Будешь ты о них разговаривать, если здоровья нет?! А у Джумшида этого сгниешь в чайхане от безделья!..

Словом, пока ехали за жерновом, Гариб окончательно убедился, что самое подходящее для него занятие — быть мельником, как дядя Машдислам…

По жернов-то не ждал его, не лежал готовенький. Крыша обрушилась, завалила все, хорошо еще, дежа выручила — накрыла, уцелел под ней камень: выяснилось это, правда, лишь тогда, когда они, добыв в деревне лопаты, часа четыре провозились в развалинах… Откопали, присели на бережке, выпили, закусили, потом взяли две крепких доски, положили, дядя Мирали уже стучал клюкой по жернову и, не выпуская изо рта трубку, похваливал покойного армянина-каменотеса.

* * *

Не иначе, сам бог помогал Гарибовой мельнице. А так — с чего бы дяде Мирали в его-то годы с утра до вечера крутиться на мельнице? Он даже к начальству ходил — пускай, дескать, будет по закону — скажут еще потом, что Гариб самочинно все устроил.

Дело мельничное дядя Мирали понимал до тонкостей. Не успевал Гариб наладить одно, дядя Мирали указывал ему на следующую неполадку. Дом его был в пяти шагах, но старик другой раз и поесть туда не ходил — с собой приносил. Ну, и понятное дело, первая мука, смолотая новым жерновом, была из того ячменя, что дядя Мирали купил для своих кур.

День этот был для Гариба, может, самым счастливым в жизни. Сусанбер пришла с утра пораньше; убрала старую мельницу, как невесту: стены были уже побелены, окна и дверь покрашены, она все вымыла, подмела земляной пол, табуретку принесла, цветок в горшочке поставила… Точь-в-точь как у покойного дяди Машдислама: кошма на полу, самовар… Гариб даже нарочно не провел электричества, а добыл старую керосиновую лампу и повесил ее на толстый, бог знает с каких пор торчавший в стене гвоздь… Он пил чай, а дядя Мирали сидел на табуретке и попыхивал трубкой. Крутился мельничный жернов… И у Гариба перед глазами на кошме, кроме самовара, сахарницы и двух стаканов, лежал четырехугольный кусочек солнца размером в оконный проем; солнце лежало на полу старой мельницы, чистое и очень свежее.

Ячменную муку дядя Мирали в тот же вечер ссыпал в мешочек и понес домой, чтобы, смочив, скормить ее курам. На следующий день Гариб впервые за все это время пошел в деревню — самолично известить односельчан, что мельница уже на ходу.

В чайхане сидели все те же, что всегда. Несколько человек, как обычно, — у доски с нардами. Поскольку Гариб не был тут целую неделю, то с каждым поздоровался за руку. Потом подошел к самовару, окинул всех взглядом и торжественно объявил:

— Мельница на ходу! Можете завозить зерно.

Смех грохнул так дружно, что у Гариба глаза на лоб полезли.

— Чего это вы гогочете?… — растерянно пробормотал он.

— Говоришь, зерно везти?.. Ты в каком веке живешь-то, парень?

В смятении Гариб бросил взгляд на Гариба. Потом на Кулу-Песмиса: неужели смеются? Гариб не смеялся, а Кулу заливался вовсю.

— Эй, Песмис! Когда это ты, сукин сын, смеяться выучился?!

— Ты научишь! — сквозь смех выкрикнул Кулу. Вытянув шею, он, как индюшка, клокотал горлом. И впрямь, сучий сын, на Гарибе тренироваться решил!..

— Ну что ж, смейтесь, давайте… — не глядя ни на кого, произнес Гариб. И, чтоб не дать волю рукам, повернулся и вышел на улицу.

Жена в хлеву доила корову.

— Сусанбер, ради бога, где у тебя те деньги, за шелкопряда?

— Где ж им быть — дома… — сказала жена. И грустно улыбнувшись, добавила: — Никак совесть заела, решил в Ленинград везти?..

— Пшеницы куплю! — сказал Гариб. Вспомнил, как по-индюшачьи заливался смехом Кулу и изо всей силы пнул ногой дверь хлева.

— Господи! Да на что тебе пшеница?!

— Смолоть хочу и продать. Пусть попробуют, какой вкус у хлеба! Все зерно повезут!

* * *

Пшеницы было сорок мешков по шестьдесят килограммов каждый, и, въезжая в Бузбулак на машине дарыдагского колхоза, Гариб размышлял о том, как же все изменилось: такой стал дешевый хлеб. Он хоть и не пережил войны и настоящего голода не знал, но хорошо помнил время, когда с хлебом было туговато. А сейчас он за половину вырученных женой денег купил целый грузовик пшеницы. Грузовик!.. За каких-нибудь пятьсот рублей. А пшеница!.. Зерно к зерну, семенная. Если б поторговаться, и еще уступили бы — у них в Дарыдаге от позапрошлогодней амбары ломятся.

Считая, что сидеть на хлебе — грешно, Гариб пристроился на кабинке, зацепившись ступнями за доски борта. Машина уже подъезжала к Бузбулаку. «Ладно, поглядим сейчас… Узнаете, кто чего стоит!» Наклонившись к шоферу, Гариб попросил его медленней ехать мимо чайханы, уселся поудобнее и запел… Но до чайханы машина не дошла. Возле правления, прямо на пороге, подняв руку, стояли два человека: один был из госконтроля, другого Гариб не знал.

Гариб бросил взгляд на чайхану: у входа толпился народ, все глядели сюда, в его сторону…

Гариба посадили в другую машину, грузовик с зерном тоже отправили в район.

* * *

Дней через пять в бузбулакской клубе состоялся открытый суд. Но суд был только так, «для галочки». Потому что все это время дядя Мирали каждый день с утра уезжал в район, а к слову его прислушивались: как-никак трое сыновей на войне погибли… В Бузбулаке известно было каждое словечко, сказанное дядей Мирали в райкоме, в суде и госконтроле. Знали даже про завитушку, похожую на рыбью голову, которую (по причине малограмотности) поставил вместо подписи дядя Мирали, подтверждая, что берет Гариба на поруки…