Шрифт:
Талант добрый и светлый
Литература наша — азербайджанская, советская — создавалась совокупным трудом многих прекрасных писателей. И заслуги их в отдельности несомненны. Они рассказали нам об истории рождения и строительства новой жизни. Они воспели интернациональную дружбу народов в годы революции и гражданской войны, защиты Родины от фашистского нашествия и мирного труда на заводах и фабриках, на колхозных полях и нефтяных промыслах.
Жизнь — это вечное движение. Годы уходят в прошлое, становятся страницами истории, «ожидаемое будущее» превращается в «сегодняшний день», принося новые поколения поэтов, прозаиков, драматургов — с новыми темами, образами, жанрами, ритмами.
К поколению писателей, вступивших в литературу с конца 50-х годов, утвердившихся в 60-е годы и продолжающих свой активный творческий путь сегодня, принадлежит и Акрам Айлисли.
Родившийся и выросший в деревне, Акрам Айлисли возвращается к ней как художник, стремится понять и осмыслить нравственно-психологический мир людей этой деревни, выразить в картинах и образах этические, философские, эстетические отношения «сельского человека» к действительности — к жизни и смерти, к труду как образу жизни,
Бузбулак — «Студеный родник» — так зовется это место. Все ведет к нему. Все отсюда отправляются в большой мир. Все возвращаются сюда же. «Потому что куда бы ни отправлялся человек, в Бузбулаке хоть какой ни на есть след он оставит непременно: род-племя его останется, деревья его останутся, дом ли, развалившиеся его стены останутся. Не было случая, чтобы кто-нибудь из бузбулакцев, переезжая куда-то, продал свой дом, свой двор. Это было бы неприлично. Это все равно, что навсегда потерять человеческий облик свой…»
Да, Бузбулак — это не только тот студеный родник, источник живой воды в деревне, это не только деревня. В художественном мире писателя Бузбулак приобретает особое социально-нравственное содержание, становится поэтическим символом родной земли. Бузбулак — колыбель Садыка, сына Наджафа, отдавшего свою жизнь в войну за этот Бузбулак, за сана своего Садыка, за всех бузбулакцев. В этом Бузбулаке Рустам-киши устраивает свадьбу дочери, и на этой свадьбе играет тарист Вели («Тарист»). Здесь умирает Зияд-киши от тоски по своему инжировому дереву, погубленному «собственной своей рукой» («Осень без инжира»). Здесь Мардан сочиняет «эпиграмму» на Биляндар-оглы, за что тот мстит Мардану, отравив его любимую собаку («Майский день»). Отсюда родом Аждар, прячущийся от наказания за «три тысячи», спасшие отца его возлюбленной, но превратившие его самого в затравленного беглеца («Сердце — это такая штука…»). Отсюда едет в город и сюда возвращается Самур, с блеском окончивший школу, но бросивший институт, в который так легко поступил, потому что не понравился Самуру город («Никудышный»).
Многие горожане оказываются выходцами из Бузбулака: Джанали-муаллим — честный, неподкупный преподаватель института («Сезон цветастых платьев»), Мирза Манаф, который «уехал из Бузбулака без малого сорок лет назад и, если не считать того комариного лета, всего один раз побывал в родной деревне» («Сказка о хрустальной пепельнице»). И даже профессор Джамшидов, который каждое жаркое лето проводит в тени бузбулакских деревьев, но так высокомерно и брезгливо относится к самим бузбулакцам («Сияние шести солнц»), И «знаменитый» писатель Салим Сахиб — тоже ведь отсюда родом, хотя, по его невольному признанию, вот уже сорок лет не смотрит в зеркало, чтобы не увидеть там бузбулакца («Деревья без тени»).
Да, разные люди — эти бузбулакцы.
«А у родника все по-прежнему.
— Мухтарова-то Камала в Москве видели. Крепко, говорят, руки нагрел. Четвертных в кармане целая пачка! Это еще что, говорит, в кассу сколько положено!..
— А про Якубова Рахиба в американской газете написано: книгу какую-то сочинил про атом…
— А Гафара Казимова прогнали. Деньги со студентов брал. Опозорил деревню, чтоб ему шею свернуть!..
— Слыхали, как Салман Хасанджанов исхитрился? И сам человеком стал, и братьев к себе перетащил. В Сумгаите теперь живут, как сыр в масле катаются!..
А родник все журчит…»
Это — из «Сказки о серебряных щипчиках».
Да, разные люди живут в Бузбулаке, разными бывают бузбулакцы и за бузбулакскими пределами.
Но Бузбулак — один, единственный. Это самое лучшее, самое красивое, самое дорогое место на всем белом свете. Потому что Бузбулак — это ведь родина, родная земля, а Акрам Айлисли — ее певец, ее ашыг. Герой рассказа «Сезон цветастых платьев» Джанали-муаллим иногда «ловил себя на мысль, что Бузбулак действительно прекрасен, что только там и жить человеку… Бузбулак… был прекрасен еще и тем, что он просторен, очень просторен, нет ему ни конца, ни края. И древний он. И хлеб в нем пекут самый вкусный, и вода там самая чистая!»
Какими бы ни были люди деревни в глазах горожанина или «бывшего» бузбулакца, для героев Айлисли, близких ему по мироощущению, деревня остается олицетворением народной мудрости, народных норм и представлений о добре и зле, нравственности и безнравственности, человечности и душевной черствости.
Идея эта проходит через все произведения писателя, но заостренно она выражена в повести «Сияние шести солнц», устами Теймура, сына сельского учителя. Окончив вуз, оставшись в городе, Теймур посвящает себя науке. Но он не из тех, кто спешит забыть свое «деревенское прошлое». Теймур и диссертацию пишет, желая осмыслить представления своих односельчан в «нравственных ценностях». И в переживаниях, беспокойных размышлениях его слышится, конечно, тревожный голос самого Акрама из села Айлис. На иронический вопрос одного знакомого — «А много ли в сегодняшнем Бузбулаке осталось тех мужчин, о которых ты говоришь?» — Теймур отвечает: «Вот я и хочу, чтобы и после этих настоящих мужчин в Бузбулаке остались их наследники, чтобы продолжалось их поколение…»
Герои Акрама Айлисли (любимые герои), в общем, действительно, не очень жалуют город. Людям деревни как-то неуютно в городе. Городская сутолока гнетет их. Попав в город, они тоскуют по деревне. Конечно, и, в деревне есть свои проблемы. И все же Бузбулак есть Бузбулак. Когда герой «Деревьев без тени» вспоминает деревню, вся душа его наполняется белым-белым светом. Тем светом, который распространяется от белых-белых цветков вишневого дерева, которое растет у окна его дома.
А как любят свои деревья бузбулакцы! Бабушка Садыка («Люди и деревья») считает святотатцем того, кто поднимает руку на старое тутовое дерево, потому что старость нельзя оскорблять! А для юного Садыка айвовое дерево в цвету оборачивается красивой молодой женщиной. «В одно весеннее утро айва расцвела, и в это же весеннее утро учительница Лейла пришла в школу в белом-пребелом платке. И когда, вернувшись из школы, я взглянул на айву, перекинувшую через стену слепящие белизной ветки, я сразу понял, что она — девушка, и как я этого раньше не понимал!»
Вот почему и название повести «Деревья без тени» приобретает иной, глубинный смысл. Это и «люди без теней», люди завистливые, кичливые, жадные, радующиеся только чужому горю, готовые ради карьеры отказаться от всего, что в народном представлении свято, дорого, чисто — от дружбы, верности, любви, чести, достоинства. «В тот вечер, там, на бульваре, — вспоминает герой повести, — мною была создана новая философия — философия „людей без тени“. И в этом списке людей без тени были пока Гияс, Фаик-муаллим, и еще, что скрывать — мой знаменитый земляк Салим Сахиб. Потом этот список стал расширяться, люда, вошедшие в него, не забывались мною, хотя постепенно стал путать их порядковые номера. Людей, лишенных теней, вначале я как-то жалел. Потом, правду сказать, стал немножко остерегаться…».
Да, не все однозначно, однотонно в художественном мире Акрама Айлисли. Он, этот мир, сложен. Где-то краски художника импрессионистичны: прозаик — он лиричен сквозь юмор, сквозь иронию, даже сквозь сарказм, когда он прямо-таки преследует ненавистных ему неискренностью, двуличием, душевной окаменелостью людей.
Подробен Акрам Айлисли. Но не как бытописатель, а как эпический певец, влюбленный в каждый описываемый предмет. И нет у него ни традиционной восточной экзотики, ни традиционного восточного дидактизма, ни заигрывания в «народность». Стиль его настолько оригинален, своеобразен во внутренней ритмике фраз, варьировании мотивов и образов, что я бы ввел в литературоведческий обиход понятие «акрамовский стиль».
Талант Акрама Айлисли — добрый и светлый, простой и честный, как люди и деревья, горы и солнце Бузбулака. «Повести и рассказы» — его приглашение читателям в тот мир — мир людей и деревьев, гор и солнца Бузбулака.
Ариф Гаджиев
Повести
Деревья без тени
Посвящаю моему сыну Наджафу, названному так в честь отца, которого меня лишила война.
Пожалуй, больше всего новость эта подействовала на Элаббаса. Громоздкий, двухметрового роста парень, он весь сразу как-то съежился, сжался; даже ступни его босых ног, торчавшие меж прутьев кровати, не казались сейчас такими огромными. Очень бледный, он недвижно лежал на спине, заложив руки за голову и уставившись глазами в потолок…
Гияс стоял у окна спиной к нам и курил, жадно затягиваясь; его длинная смуглая шея с двумя синеватыми жилами казалась беззащитной и жалкой.
Мазахир сидел на кровати, положив локоть на железную спинку и охватив лоб ладонью. Мазахир явно рисовался — он любил это занятие — и в своей картинной позе был сейчас по меньшей мере нелеп.
Кроме нас четверых, в комнате был еще Исмаил. Это он принес ошеломительную весть; встав раньше всех, он, как обычно, отправился на базар — обойти земляков, и вот… Газета, сообщавшая о смерти декана факультета Тахира-муаллима, лежит на столе: портрет в черной рамке и некролог. Неужели прошло всего лишь десять минут, как Исмаил принес эту газету?…
Немыслимо было представить себе, что Тахира-муаллима нет. Что означает для нас потеря своего наставника, мы до конца поймем позже, но уже сейчас сразу многое становилось нелепым. В разгар лета, в чудовищную бакинскую жару, пять человек сидят в этой огромной комнате, зря убивая время… Еще совсем рано, пожалуй, нет восьми, а все вокруг — каменные дома, деревья, воздух, — пропитано запахом гари и мазутной вонью раскаленного асфальта. Кончался июль. Студенты давно разъехались, в общежитии были только мы пятеро да еще Вильма. Вильма осталась наверху в своей прежней комнате, нас же по случаю ремонта комендант оперативно переместил в красный уголок. Кроме огромного стола, повидавшего на своем веку великое множество заседаний, а сейчас служившего нам для трапезы, пяти наших тумбочек и пяти кроватей, здесь свалено было бесчисленное множество другого имущества: старые холодильники, телевизоры, тюфяки, одеяла, какие-то доски…
В общем-то мы не жаловались. Впятером в одной огромной комнате нам даже казалось интересней. Вместе питались, вместе развлекались. Иногда мы ходили в кино, обычно к нам присоединялась Вильма. По национальности она была немкой, имя ее было Вильма, но она переделала его на азербайджанский лад — Валида.
Из всех нас один Исмаил имел виды на Вильму. Просто сказать, был от нее без ума. Из-за Вильмы он выкидывал такие фокусы, что можно было подумать: спятил. Его сдерживал лишь страх перед Элаббасом; Элаббас предупредил заранее: «Если кто положит на нее глаз, морду набью!» Вот бедному Исмаилу и приходилось играть роль, не соответствующую ни внешним, ни внутренним его данным, — роль трагического героя.
Мы с Элаббасом с первого курса жили в одной комнате, и я точно знал, что сам он на Вильму видов не имеет. Просто оба они выросли в детдоме, и Элаббас считал своим долгом опекать девушку. То обстоятельство, что сама Вильма давно уже любит Элаббаса, Исмаил то ли не знал, то ли знать не хотел. Ведь Элаббас был лет на десять старше нас — старик! Получив от девушки очередной отказ, Исмаил несколько дней расхаживал с трагическим видом…
Хотя настоящих сирот среди нас лишь двое: Элаббас и Вильма — у нас с Мазахиром только отцы погибли, а у Гияса с Исмаилом родители были живы-здоровы, — всех нас шестерых на факультете звали «приемышами» Тахира-муаллима. С первого курса Тахир-муаллим выделил нас из сотен студентов и все пять лет не выпускал из виду. Тахир-муаллим считал, что из каждого выпуска филфака в Баку непременно должны остаться человек пять «деревенских» — «для очищения свежей струей застоявшегося болота филологии». Он намеревался устроить нас в Баку. Было уже примерно известно: Вильма и Гияс пойдут почасовиками, она — на русское, он — на азербайджанское отделение, меня и Элаббаса Тахир-муаллим прочил в аспирантуру, Мазахир, взяв тему, должен был остаться лаборантом при кафедре, Исмаила предполагалось устроить в редакцию.
Все это Тахир-муаллим должен был вот-вот решить с ректором, но ректора срочно вызвали на какое-то совещание, а Тахир-муаллим уехал на двенадцать дней в Шушу. «Передохну малость и вернусь. Значит, не трепыхаться, сидеть, ждать. Все будет в порядке». Он сказал это нам на вокзале, уже садясь в поезд. Всю эту неделю мы не заходили в университет. В некрологе было сказано, что Тахир-муаллим умер три дня назад…
Элаббас все еще пребывал в прострации. Лишь в глубине его глаз можно было приметить движение: они то прояснялись, то снова их застилал мрак. Гияс неотрывно смотрел в окно. Исмаил копошился в углу, складывая в чемодан свои вещи. Поднялся, взял чемодан и торжественно направился к двери…
— Прощайте! — произнес он вполголоса. — Домой поеду. Чего здесь торчать? Баку без Тахира-муаллима — не Баку! А деревни бояться нечего. Напишу вам из дома…
Мы не тронулись с места. Гияс все так же стоял у окна. Мы с Мазахиром переглянулись: трудно было представить себе, что Исмаил вот так вдруг решил взять и уехать.
Исмаил помахал нам и вышел…
— Что ж теперь будет?
Кажется, Гияс спросил самого себя, таким голосом человек говорит только сам с собой. Или во сне. Гияс иногда говорил по ночам, и у него был точно такой голос. Но Мазахир, видно, только и ждал, чтоб кто-нибудь заговорил, пусть во сне, пусть из гроба, — любитель поболтать, он уже изнемогал от молчания.
— Уж если такое случилось, что может быть хуже? — Мазахир встал и, заложив руки за спину, принялся расхаживать по комнате. — Умер Тахир-муаллим. Кто нас теперь будет устраивать на работу? А?
Гияс наконец отошел от окна и медленно опустился на койку: он был, как во сне.
— Что же теперь будет? — повторил он.
Элаббас встал.
— Все будет нормально! — сказал он.
— Ничего не будет нормального! — раздраженно бросил Мазахир.
— Да что ж вы, черт вас подери?! — Элаббас вдруг грохнул кулаком по столу; пятисотграммовая стеклянная банка, полная окурков, подпрыгнула. — Такой человек умер, а они об одном — вдруг их дело не выгорит!..
— Ну, ты даешь… — пробормотал Мазахир.
— Отцу писать надо, — сказал Гияс, думая о своем.
Нет, с ним что-то случилось. Где наш Гияс, самоуверенный, пижонистый, с гордым видом проходивший мимо девушек, смело вступавший в спор с преподавателями и засовывавший дешевые сигареты в нарядную пачку из-под импортных сигарет? Такого, как сейчас, я видел его лишь однажды — когда он бредил. И еще — прошу извинить — к его теперешнему состоянию совсем не шли эти ярко-красные трусики.