Повести и рассказы
Шрифт:
Вместе со всеми боролся и пионер Алёша Потапчик. Партизаны уже привыкли смотреть на него, как на полноценного бойца.
Однажды рано утром на далёкой заставе неожиданно вспыхнула сильная перестрелка. Вскоре она перебросилась и на более близкие заставы. Через некоторое время выяснилось, что немцы в разных местах прорываются в лес, и застава, где находился в это время Алёша, отрезана…
Партизаны заняли свои позиции. Из-за каждого дерева, из-за каждого куста врага встречала смерть. Завязался долгий, упорный бой. Успехи наступающей стороны измерялись метрами, да и то после отчаянных усилий. Разведке удалось установить, что фашистов только в два раза больше, чем партизан. Если так, то с ними можно будет справиться.
Взвод Антона Степановича сражался недалеко от отрезанной заставы. «Что там с товарищами? Что с Алёшей?» — думали отец и бойцы его взвода. Юрка ручным пулемётом прочёсывал дорогу, взвод понемногу продвигался вперёд. Но по другим дорогам двигались фашисты. Линия боя выгибалась то в одну, то в другую сторону.
Так прошло часа два. А потом огонь усилился — это подошёл на помощь партизанам другой отряд. Фашистам пришлось отступить.
С большим волнением Антон Степанович продвигался вперёд. Вот и то место, где была застава. На пригорке, среди кустов, — несколько маленьких окопов. Валяются пустые гильзы.
Здесь Алёша с товарищами отстреливались, а потом, видно, начали отступать. У партизан появилась надежда: может, ушли, спаслись?
Но вскоре увидели они убитого Костю Ткачука. Ещё дальше — Сеню Морозова…
В стороне — маленькая, светлая полянка. Посреди её стоит пень, а вокруг него — молодая поросль берёзы. Здесь увидели Алёшу…
Лежит на левом боку. Голова, правое плечо и рука окровавлены. В двух шагах — много крови, куски серой немецкой шинели… Видно, здесь были два немецких солдата.
Картина ясная: Алёша в последнюю минуту взорвал гранатой и фашистов и себя…
В Алёшиной шапке нашли записку:
«Папа! Нас окружили. Костя и Сеня убиты. Но я всё равно не сдамся…»
1950 г.
ШАПКА
Был один из тех летних дней, какие бывают, пожалуй, только у нас в Белоруссии. Солнце печёт изо всех сил, но жары нет: большую часть её поглощают и река, и заросли аира, камыша, и заливные луга, и непролазный ольшаник, и лозняк, и берёзы, и сосны, и всевозможная зелень, что живёт кругом, дышит, шелестит и заполняет не только природу, но и душу человека. Не видно людей и не слышно, но гомону хватает и без них. Одни кузнечики своим стрекотаньем могут заглушить всех людей, а тут ещё квакают желтобрюхие лягушки, щебечут суетливые пичужки да гудят солидные шмели.
Всем радостно в такой день. Радостно и мне. Радостно и вон тому восьмилетнему мальчугану, что спускается с горы, подскакивая на одной ноге и размахивая белой хворостинкой.
Мы встречаемся с ним на мосту. Он останавливается и смотрит на меня так, словно хочет что-то сказать. Радость, счастье так и брызжут из его голубых глаз. Я понимаю его. Если и я готов всех обнять в этот жизнерадостный день, то что же должно происходить в его маленьком чистом сердце? Я ласково улыбаюсь ему, киваю головой и говорю:
— Хорошо жить на свете, братец, а?
Лицо мальчика засветилось ещё больше, но он ничего не сказал. Да и что он мог сказать? Мы и без слов понимали друг друга.
Я шёл не торопясь, а мальчик, будто подсолнух, поворачивал вслед за мной своё круглое личико. А глаза его всё так же излучали счастье, и всё так же казалось, что он вот-вот что-то скажет. Скажет, что очень уж приятно в такой день скакать босиком по мосту да размахивать свежей хворостинкой, что в груди его сейчас слишком тесно и оттуда что-то выпирает, что весь мир прекрасен, что дяденька, которого он встретил на мосту, тоже красивый и хороший, да и вообще все дяди и тёти красивые и хорошие… Он ничего не говорил только потому, что не умел выразить свои мысли и чувства. Да и ни к чему это было — я и так всё понимал. Разве я сам когда-то не был таким, как он? Разве я сам не ощущал радости жизни? Особенно в такой чудесный день.
Я его понимал. Но он, видно, этого не знал: всё глядел мне в глаза, словно чего-то ожидая от меня. Он захлёстывал меня своим счастьем, а я в ответ ничего не мог ему дать. Для него моей приветливой и ласковой улыбки было мало. Я должен ему что-то сказать. Но что? Что ему. сказать, как передать всё, что согревает меня, когда я гляжу в эти по-мальчишечьи светлые глаза? А мне осталось ступить только один шаг — и мы разминёмся. Разминёмся, может, навсегда.
— Как звать тебя? — сказал я, наконец, чтобы только не молчать.
Сказал — и сразу же покраснел: мальчик ничего мне не ответил. Своим детским чутьём он, видимо, понял, что слова эти сказаны так себе, лишь бы что-то сказать. Мало того: лицо его потускнело, даже как-то болезненно скривилось. А потом… потом из груди его вырвался крик!..
Много лет уже прошло с того времени, а голос мальчика и сейчас ещё звенит в моих ушах. Это был невольный, от всего сердца крик детской души. В нём была и обида, и разочарование, и надежда, и горький упрёк нам, взрослым и умным людям.
Только два слова было в этом крике:
— Дядя!.. Шапка!..
Но и этого было достаточно, чтобы понять, хоть и с опозданием, всю ту трагедию, что произошла здесь на мосту в этот радостный летний день.
У мальчика на голове была новая шапка, которую он надел, видимо, в первый раз. Хорошая шапка, серая, добротная. Она охватила не только голову мальчика, но и всё тело и душу. Это ведь она причина того, что сегодня такой чудесный день, а я этого не знал. И солнце так щедро светит только для того, чтобы все издалека могли видеть шапку, а я не заметил её и вблизи. Один, всего лишь один шаг оставалось сделать — и вся встреча пошла бы прахом. Могла ли нежная детская душа стерпеть такую несправедливость, такое холодное бездушие?
И она не стерпела…
Я почувствовал себя очень виноватым и бросился исправлять свою вину.
— Ах, какая у тебя замечательная шапка! — крикнул я. — Покажи, покажи!
Глаза мальчика снова засветились радостью.
Я снял с его головы шапку. Она действительно была ещё совсем новая, даже хрустела в руках.
Мальчик глядел на меня благодарными глазами, как на своего избавителя.
— Какой козырёк! И шнурок! И пуговички две! — старался я. — А подкладка какая чудесная! Кто купил?