Повести и рассказы
Шрифт:
Кутая в шерстяной платок лицо, не своими ногами дошла до ворот, потом вернулась, постояла у колодца. Низкий и перекосившийся срубик оброс льдом и изнутри был чуть ли не полностью замурован наморозью. Оставалось только круглое отверстие: ведру не пролезть. Медленным взглядом окинула двор. Ну хоть бы что-нибудь попалось на глаза: лопата, топор, ломик. Ничего! Походило на то, что и полена дров на усадьбе не найдется. Ходит, видимо, Аксинья, выпрашивает, тем и живет.
"Два сына у матери, - горестно подумала Даша. - Одного давно нет дома, а второму все недосуг помочь что-нибудь сделать по хозяйству. Нелегко ей живется, а тут еще этот нелепый, дурацкий случай".
Даше вдруг сделалось жаль Аксинью, и обида на нее стала понемногу отпускать. Другая на ее месте еще не того наговорила бы. Она, пожалуй, от досады злится, а сердцем чует правду, видно же, и Василь слово-другое сказал.
Вышла на улицу и уже без робости подумала, что нечего ей избегать людских взглядов. Если бы добрый человек повстречался, то и пусть. Можно было бы даже поговорить, поделиться тем, что на душе. Можно даже зайти в сельсовет. Мокрута так рано не будет, а Иван такой хлопец, что все поймет. Если же подвернется Мокрут, то и с ним надо поговорить, только не так, как с Иваном, не в том тоне.
Иван действительно был уже на работе. Когда Даша вошла в его каморку, он что-то читал в большом синем блокноте, изрядно потрепанном, видно, оттого, что его носили не в портфеле.
– Послушай, что тут написано, - без предисловий начал он, едва Даша поздоровалась и подсела к столу. - Вот... "Если человек не видит и не замечает вокруг себя других людей, стало быть, и сам он уже не человек, а тем более не советский работник. Князек и собака в Червонномакском сельсовете". - Иван довольно засмеялся. - Здорово, а? Слушай дальше: "Есть такие вещи, о которых уже нельзя молчать. Сердце не выдерживает".
– А чей это блокнот? - с интересом спросила Даша. По слогу она почувствовала, что писал не Иван.
– Не блокнот, а знаменитая записная книжка, - словно подзадоривая Дашу, ответил Иван. - Тут много любопытного и полезного записано. Забыл вот у меня Павел Павлович. Скоро, видно, хватится, прибежит.
– А кто тебе дал право читать чужие записные книжки? - с легким, немного даже шутливым упреком спросила Даша.
– Павел Павлович не обидится, - ответил Иван. - Тем более что я уже давно знаю о его записях, он сам мне говорил.
"Вот бы с кем посоветоваться", - мелькнуло у Даши в голове, и, еще ничего не решив, она спросила, где сейчас Павел Павлович.
– Точно не знаю, - ответил, подумав, Иван, - но, по моим прикидкам, - в школе, у Ильи Саввича. Вчера они целый вечер сидели в директорском кабинете, о чем-то толковали. А ночевать Павел Павлович пришел сюда.
– Что ж ты его к себе не пригласил?
– Я приглашал, - принялся оправдываться Иван. - Еще как упрашивал. И директор тащил его к себе. Они тут оба заходили. Да разве этот человек послушается? Выдумал, что ему надо писать всю ночь, и остался в моем, с позволения сказать, кабинете. Писал, вижу, - тут мои чернила, но не всю же ночь.
– Хорошо там у него сказано, - задумчиво проговорила Даша, - да только чуть-чуть поздновато. Верно, нельзя молчать, но уже и вчера нельзя было молчать, и позавчера. Оттого у нас и творится всякое, что некоторые очень уж любили молчать.
Иван словно в испуге взглянул на девушку, и его большие, заметно оттопыренные уши покраснели.
– Я не только о тебе говорю, - заметив это, продолжала Даша. - Я и про своего отца это скажу, и про Андреиху. Одни из вас очень уж боялись посмотреть правде в глаза, другие не хотели лишиться спокойного сна, ждали, чтобы кто-то другой пришел и все за них сделал. А зло, если не отрезать ему дорогу, не ждет. Оно подкрадется к каждому и не даст ему сладко спать. Это и мой батька начинает уже понимать, да все еще Михася из города ждет, мне не всегда верит.
– Ну я-то ничего не ждал, - открыто и прямо начал Иван, - и не сказать, чтобы особо боялся. Я просто многого не понимал. Мне казалось, что мое мнение никому не интересно, что все уже давно знают то, что знаю я. Хотя, если по совести, то я не раз говорил тому же Василю, что негоже так выслуживаться перед Мокрутом, что у каждого должно быть самолюбие. Не послушал меня Василь, значит, я плохо говорил.
– Кто его знает, - вздохнув, сказала Даша. - Может, ты плохо говорил, может, Василь плохо слушал. Очень и я за него беспокоюсь. Не знала я его, не понимала. Жил себе секретарь сельсовета, бегал с картонной папочкой по деревням, и думалось, что все идет как надо. А мне еще Володя как-то жаловался на него: матери не слушается, выпивает часто.
Даша нахмурилась при этих словах, опустила голову, и Иван, словно почуяв, что на нее могут найти горькие воспоминания, попытался направить разговор в более веселое русло.
– На днях был у меня Семен Козырек, - сдержанно улыбнувшись, заговорил он. - Хохотал тут, вспоминая, как Мокрут с Василем у него младенца записывали. Проведали, что хозяин зарезал теленка в честь новорожденного, явились с папкой, с бланками. Выпили, известное дело, в охотку, закусили, а через день "обнаружили", что будто бы не те бланки заполнили. Опять пришли, опять выпили, закусили...
– И Тихоня с ними? - немного оживившись, спросила Даша.
– Нет, - покачал головой Иван, - Тихоня только первый раз был, а больше не пошел. Наш финагент его заменил. У этого нюх что надо.
– А где же сегодня Мокрут? - вдруг оглянулась на входную дверь Даша. Или он так рано в сельсовете не бывает?
– Иногда бывает, - сказал Иван, - но сегодня, видно, поехал зачем-то в район. Собирался вчера, гонял тут финагента.
– Слушай, Иван! - Даша встала, хотела было пройтись по комнатке, но тут нельзя было ступить и двух шагов: огромный стол и две табуретки занимали всю площадь. - Мне пора идти, а я еще о главном у тебя не спросила. Скажи, ты заходил после этого происшествия к Печкам, виделся с Василем?
– Каждый день заходил, - поспешно ответил Иван. - Вот и вчера был, даже помогал Аксинье собирать его в больницу.
– А я и не знала, что Василь в больнице. Только вот недавно услышала.
– Ты заходила туда? - только сейчас, видимо, догадавшись, что так рано привело Дашу в Червонные Маки, живо спросил Иван. - Что тебе сказали?
– Что сказали? Просто не пустили в дом, - глухо произнесла Даша. Потом села на табуретку и заплакала. Вздрагивали ее опущенные плечи и руки, крест-накрест сложенные над головою, дрожала вышитая голубыми петушками варежка, которую девушка держала в руке. Иван смотрел на Дашу и не знал, что сказать, как ее утешить. Он понимал ее состояние, понимал сложность и запутанность положения, в котором она оказалась, но не мог в эту минуту найти нужные слова, спасительное решение. Мать Василя, конечно, погорячилась, не пустив ее в дом. Обидела и жестоко оскорбила девушку, которая скорее всего будет ее невесткой. Мать напишет Володе, изложит все так, как сама понимает. И Володя, не зная, как и что было, может поверить матери. А Даша любит Володю. Крепко любит и ждет. Это, так сказать, один оборот дела. А возможен и другой: если все так оставить, если Василь промолчит, другие промолчат, то Мокрут обвинит Дашу в покушении на жизнь человека и таким образом опять выйдет победителем.