Повести и рассказы
Шрифт:
— Сень-ка-у! Айда смотреть сумасшедшую!
А за решеткой, обозленная, угловато махая — будто отрубленной кистью руки, огрызалась и строила рожи Оленька. На губах ее жирные пузырились слюни.
Глава восьмая
Рыжий монах в курчавой бороде и с плоским, как у гуся, носом, обтер лысину, надел скуфейку и сказал:
— Пиши: крестьянин деревни Евсеевки, Синенской волости, Саратовского уезда и губернии Прохор Прохоров Бутылин показал. Почисти
Длиннорукий писарь-монашенок вытер перо об завощенный подрясник. Точно обрадовавшись, разукрасился улыбкой:
— Взопрел!
— Взопреешь тут — буркнул рыжий. Потом недовольно взглянул на свидетеля:
— Так как ты говоришь?
— Бутылин, Прохор Прохорыч…
— Слыхал. Где, говоришь, повстречал больного-то?
— Которого?
— А вот, который исцелен, о котором показываешь.
— Это безногого, что ль?
— Не безногого, а хромого: у которого ног нет — исцелиться не может, а хромой может — у которого ноги целы, но в бездействии…
Испитой мещанин, на голову выше толпы, по-бабьи взвизгнул:
— Господь бог все может, господь бог всякому по вере его!..
— Не спорь, — перебил монах, снимая скуфейку, — здесь тебе не судейская палата. Сказывай, Бутылин, по порядку.
Люди стояли плечом к плечу, прилипнув друг к другу, так же, как рубахи прилипли к телам их. Открытыми сухими ртами ловили раскаленный смоляной дух бревенчатой избы, открытыми сухими ртами ловили новые слова о новом чуде.
— Не напирайте на стол, господи, твоя сила!
Седенький попик замахал рукавами грязной чесучевой рясы, обернулся к рыжему соседу, вздохнул:
— Ну, и народ!
Монах отпил из деревянной чашки квасу, вынул изо-рта попавшую с квасом муху, стряхнул ее с пальца, сказал:
— Публика!
Свидетель рассказывал:
— Смотри, говорю ему, везут в тачке паренька, паренек молодой, а ног нету.
— Кому говоришь-то?
— А ему, старосте нашему, Егор Иванычу.
— Да, ведь, он слепой?
— Двистительно, совсем не видит, а я, значит, — его поводырем…
— Как же ты ему говоришь, чтобы он смотрел?
Седенький попик перестал вшивать в папку бумаги. Монашенок метнул глазком на рыжего, точно спросил: фыркнуть, иль нет?
Народ затаил дыханье.
Тогда свидетель, обтерев рукавом лицо, посмотрел округ себя и широко, всем лицом улыбнулся — попросил прощенья:
— А я неграмотный, не знай, как это, чтобы правильно…
И народ облегченно вздохнул и насел сплошной своей потной грудью на Прохора Прохорыча, на монахов, на стол.
— Пиши, — сказал рыжий, — и, проходя городом, видел этого человека, ныне чудесно исцеленного юношу крестьянского сословия…
От людей, скатавшихся плотным комом в бревенчатой коробке, плыла через окна и дверь синеватым дымком испарина, подымалась в зное под шапки сосен, таяла в небе.
В просеке,
В онучах, лаптях, босой, в сарафанах, паневах, зипунах, простоволосый, повязанный платками, в шапках, картузах, валеных шляпах, обложенный котомками, сундучками, нечесаный, немытый, пропотевший — крестьянский и христианский народ, тесным миром, плотным сходом, молчным сбором, собрался к преподобному своему чудотворцу.
Привез, приволок в тачках, тележках, привел за руку, притащил на руках и горбах — за многие сотни верст, из чужих краев, дальних сторон сирых, убогих, недугующих, болящих, хилых, калек, уродов, безумных, страждущих, скорбящих, печалящихся.
Рассадил — с бельмами, безносых, сухоруких, пляшущих, вопящих хулу, текущих гноем, смердящих вонью, прокаженных и параличных — рассадил на лужке под деревцами.
Сам стал — нищий, постный, изошедший кровью, при последнем издыханьи — сам стал на больные колени свои.
Глазами своими, как у хворой животины, взглянул на сонмище уродов и калек, поднял потом глаза на преподобного своего чудотворца, молвил:
— Исцеляй. Не уйду, не отстану, пока не исцелишь. Только на тебя и надежа.
Не уходит.
Гнали его, уговаривали, посуляли разное, хитростью думали вывести за ограду обители, — остался. На сырой земле, под дождями, ветрами, во вшивых бараках, нетопленых избах мерз, метался в жару, умирал, — остался.
Лежит, немощный, ползет по земле, толкает перед собой тачку с живым гнойным обрубком брата своего, трясет, несогласный, головою, ликом серым, как суглинок, уперся, губами бледными, как мел, перебирает:
— Не отстану, пока не исцелишь…
В пряном от сосны зное, в тысяче знойных уст одни слова:
— Сегодня на камне-то слыхала?
— Как же, милая, довел господь…
— Чего говоришь?
— Шабриха моя… вместе мы с ей…
Кучерявый малый весело, как колокольцем, звенит тенорком:
— Встал, колясочку свою, значит, под мышку, перекстился, да и пошел…
— Видел?
— Да вы, господин, ежели сумлеваетесь, или что, так вот у часовни домик — от такой, вот люди-то хрестьянские собрамши, дак там записано столько этих очевидецев…
Барынька бледная в платье кружевном, под кружевным зонтиком, волнуется:
— Как, как вы говорите?
— А вот так, колясочку под мышку…
— Господи, — вздыхает кружевная барынька, — встал и пошел! Как в евангелии…
— Очень просто…
А в бревенчатой избе нет сил дышать, монахи пьют квас, обливаются потом, рыжий зыкает млелым масляным зыком:
— Да ты видел? Говори прямо, видел?
— Как же не видать, слава тебе господи, — пугается свидетель, и толпа освобожденно вздыхает.