Повести и рассказы
Шрифт:
«Неужто в заговор какой дал себя втянуть {171} , и его выследили…» — с ужасом подумала она, вспомнив о громком политическом процессе, который шел тогда в суде.
— Как я от городского сада до дому добрался — по земле ли шагал или как-нибудь иначе, сам не знаю, — продолжал Славчо. — Вечером вышел из канцелярии и решил немного пройтись… Что-то у меня одно веко все дергается… Побродил по улицам, иду мимо городского сада домой. Народу на тротуаре — прямо муравейник. Опять веко задергалось… Иду и
171
Неужто в заговор дал себя втянуть… — в конце 80-х годов и в первой половине 90-х гг. в Болгарии был раскрыт ряд заговоров, организованных буржуазно-демократической и буржуазной оппозицией против правительства Стамболова и князя Фердинанда I.
Пена, вытаращив глаза, ждала, что будет дальше. Но Плужев застыл неподвижно, закрыв лицо руками; слышно было только, как он тяжело дышит сквозь пальцы.
— Что же ты замолчал? Говори скорей. Я просто с ума сойду…
Плужев гневно поглядел на жену.
— Чего тебе еще? Ты что, оглохла? Мой министр прошел мимо меня, а я шапки не снял!
Пена облегченно вздохнула. Сердце ее стало биться спокойней.
— Какой ты глупый, Славчо. Что ты простофиля, я давно знаю, но чтобы до такой степени — не представляла, — промолвила она. — Да что ж тут особенного? Чего ты так раскис?
— Как — что особенного? Навстречу мне идет самый высокий начальник. Смотрит на меня, понимаешь? И я тоже на него смотрю, а не кланяюсь. Надо быть дурой, чтоб не понимать таких вещей и улыбаться.
— Ну, хорошо. Так почему же ты его увидел и не поклонился? Чего зевал?
— Чего зевал?! Я же сказал тебе: я думал о том, что может означать это дурацкое дерганье левого глаза! И не успел опомниться, как министр мне прямо в лицо взглянул. Не успел опомниться, как он… уже прошел.
Пене стало жаль мужа.
— Не огорчайся, — ласково сказала она, чтобы его успокоить. — Разве не бывает, что человек задумался и по рассеянности не поздоровался с кем-нибудь…
— Бывает. Но никто, никто не имеет права быть рассеянным и не поклониться, если этот кто-то — его высший начальник. За месяц я снимаю шляпу миллион раз. Кстати, почистила бы ты ее опять керосином. Кланяюсь встречному и поперечному. А в кои-то веки встретился мне мой министр, ждал от меня поклона и не дождался. А ведь он меня к ордену представил!
Славчо тяжело вздохнул.
— Поверь, он даже не заметил этого. Большие люди не замечают таких мелочей.
— В том-то и дело, что большие люди… именно потому и большие, что замечают каждую мелочь… Мы, люди мелкие, близоруки и ограниченны. Сколько раз я, идя на службу, проходил мимо церкви Святого Краля, не обращая внимания. А потом удивлялся: когда
— А я, когда ты пришел, подумала: кончено, Славчо со службы прогнали, а мы еще не расплатились за свой домик.
— И правильно подумала, — не сдавался Плужев, стараясь убедить и жену в неизбежности катастрофы. — Можно считать, что меня уже уволили. Я — конченый человек… Да, забыл тебе сказать: когда я обернулся, чтоб поглядеть на него, он сказал начальнику отдела: «Завтра принеси бумагу на подпись…» Бумагу, понимаешь? Я свой приговор услыхал… Мне даже показалось, что он кинул на меня быстрый, как молния, сердитый взгляд — только искоса, краем глаза… Ах, какое несчастье!
Все попытки Пены рассеять тревогу мужа были напрасны. В конце концов беспокойство охватило и ее: конечно, все возможно… Мало ли чиновников, потерявших место по причинам еще более ничтожным, а то и вовсе без всякой причины!
Супруги не стали ужинать. Плужев лег, весь как в лихорадке. Печальные, мучительные сновиденья рисовали перед ним то грозный образ министра, поглядывающего на него искоса, то фигуру министерского рассыльного, доставляющего ему роковую «бумагу», то тротуар возле городского сада, кружащийся в вальсе у него под ногами, то мрачную громаду церкви Святого Краля, на крышу которой католические священники выносят его, Плужева, бездыханное тело, чтобы похоронить под черепицами…
Утром он проснулся с ввалившимися глазами.
— Прощай, Пена! — произнес он жалобным голосом, уходя в министерство, и в глазах его заблестели слезы. Жена тоже не удержалась от слез. Прощание супругов было так трогательно, как будто Славчо уходил на войну и им никогда больше не увидеться…
Это было прощанье Гектора с Андромахой.
Пена ждала мужа к обеду в невыразимой тревоге. Когда он показался у калитки, сердце ее так и замерло: Славчо стал еще бледнее; войдя в калитку и сделав несколько шагов по двору, он оперся о стену дома, чтобы не упасть.
Видя, что мужу плохо, Пена бросилась ему на помощь.
— Беги скорей за доктором! — приказала она прислуге, подхватив под руки Славчо, который с трудом держался на ногах.
— Не надо… — еле слышно пробормотал он.
Пена заплакала.
— Милый мой!.. Не думай ни о чем! Лишь бы ты был жив и здоров…
— Не плачь! — простонал он, прижимая одну руку к левой стороне груди, а другой шаря у себя в кармане пальто. Вынув оттуда распечатанный министерский конверт, он подал его Пене и прошептал:
— Читай.
— Оставь, знаю! Лишь бы ты был жив, — всхлипнула она.
Плужев старался вынуть из кармана еще что-то.
— Не двигайся… Посмотрите скорей, доктор, что с ним такое? — обратилась Пена к вошедшему во двор врачу — их соседу.
Врач хотел было пощупать пульс больного, но почувствовал, что Славчо сует ему в руку какую-то вещицу. Это была плоская черная коробочка. Открыв ее, доктор воскликнул:
— Орден! Поздравляю!
В конверте находилось обычное в таких случаях министерское сообщение о награде.