Повести Ильи Ильича. Часть третья
Шрифт:
Параллельно старой трассе на Городок шла железная дорога. Слева двух дорог – озера, лесные речки, болота. Справа – поля, перелески, речки и болота. Слева сзади осталась станция Лосвида, впереди показалось озеро Сосна. Через пять километров навигатор нарисовал большое озеро Лосвидо, но свернули не к нему, а направо, по указателю на Буяны. Буяны объехали с севера и поехали проселками. Проехали мимо третьей Лосвиды – деревни. Поднялись на поле, повернули налево к хутору, потом направо около вышки и, объезжая другое поле, остановились после очередного поворота вблизи леса, уходящего в низину. Пустынная дорога забирала правее, к широкому новому шоссе, которого с места их остановки не было ни видно, ни слышно, хотя
До лесной опушки, куда Тимофей Васильевич повел Волиных не просохшей после недавних дождей тропинкой, от дороги было метров двести. Вдоль тропинки, а местами и на ней лежал порубленный кустарник, через который приходилось перебираться. Наступив в грязь и намочив ногу, Волин вспомнил слова так и оставшегося ему незнакомым Ивана Ивановича о том, как хорошо белорусы подготовили для посещения в этом году воинские захоронения. А потом ему почудился неясный гул, как будто со стороны леса; нет, как он быстро понял, не от леса, а с поля. Он даже остановился прислушаться и повернулся к полю, но решил, что послышалось, – вместо гула услышал только далекий треск деревьев из лесной низины и звенящую тишину над тропинкой и близкой опушкой, закрытых от ветра покатым полем.
Небольшое кладбище открылось им только метров с десяти. Поле здесь заходило в лес острым углом, вдоль одной стороны которого в тени редких деревьев и прятались могилы. Тимофей Васильевич провел Волиных мимо редких оградок, старых надгробий и каменного памятника-пирамидки, увенчанной блеклой красной звездой.
С пожелтевшей овальной фотографии памятника им улыбался кудрявый парень в пилотке, с погонами старшего лейтенанта на плечах. Имя его и года жизни, нарисованные когда-то черной краской, не читались.
За памятником лейтенанту была братская могила, которой кладбище и заканчивалось. Над могилой лежали в ряд приподнятые сзади плиты из нержавейки, закрепленные в углах болтами с широкими черными головками. На плитах – выгравированные имена погибших. По низу постамента, выложенному черной плиткой, вилась стандартная надпись: «Никто не забыт, ничто не забыто». На земле перед плитами стояла потухшая лампадка, и лежали давно завядшие и почти обесцветившиеся гвоздики. На первой плите к верхним болтам были прикручены большие искусственные красные, белые и фиолетовые цветы, еще не потерявшие своего вида. Мама Волина прикрепила к ним похожие, только что купленные в магазине, а вместо завядших гвоздик разложила по земле живые. Еще два искусственных цветочка она закрепила на памятнике лейтенанту. Потом посыпала птичкам пшено, разбросала разломавшиеся кусочки печенья, присела, поглаживая рукой последнюю холодную плиту, на которой под 253-им номером, точно как в списках сельсовета, значился ее брат.
Смотреть на маму Николаю Ивановичу было тяжело. Он перешагнул канаву, разделяющую лес и поле, и присоединился к сопровождающему, деликатно дожидающемуся гостей на опушке.
И опять на опушке ему что-то почудилось со стороны поля.
Волин закрыл глаза, и не услышал даже, а почувствовал кожей гулкую пустоту, с которой недавно познакомился на родине. По телу пробежали мурашки, неровно стукнуло сердце. Вот только различить отдельные сигналы на общем гулком фоне он не смог, как ни напрягался. Только гул, один только гул, переходящий в легкое дуновение ветра.
– Положили детей, – отвлек сына подошедший старший Волин. – Больше половины мальчишек!
Николай Иванович не стал разубеждать отца, видимо, представившего себе, что все, кто был в братской могиле, погибли чуть ли не в один день, в кровавой мясорубке на заснеженном деревенском поле, поднимаемые выслуживающимися офицерами в бесполезные атаки, как учат сегодня некоторые историки. Фантазии его отца были не верны хотя бы потому, что по списку потерь в самый горячий день в полку погибало не больше двадцати человек. Больше двух стрелковых полков здесь наступать не могло. Вместе с потерями артиллеристов у Николая Ивановича получалось не больше пятидесяти убитых за сутки. Скорее всего, в братской могиле лежали полегшие за весь период неудачных попыток прорыва в районе деревни с 9 до 17 января 1944 года. Потери дивизии, правда, начали расти раньше даты общего наступления, примерно с 6 января. Но до 10 января убитых хоронили севернее, у озера. Возможно, сначала пытались наступать там, а потом перенесли удар слева от шоссе и даже продвинулись здесь ближе к Витебску на пару километров.
Когда отец вернулся к матери, младший Волин спросил сопровождающего, как образовывались здешние захоронения.
– Тут в каждой деревне, вдоль трассы и на всех опушках могилы были, – ответил Тимофей Васильевич. – Потом начальство определило, откуда убирать, куда свозить. Мы тоже с ребятами возили, только не сюда. А останки бойцов в гробы клали бабы, детей не допускали.
– А немцев мы не возили. Знаю одно их кладбище в округе. Все там они или не все? По детству я только кресты с касками запомнил на их могилах. Крестов тех уже давно нет, – ответил Тимофей Васильевич на вопрос, где кладбища погибших немцев.
Про немцев Николай Иванович спросил потому, что когда напрягался десять минут назад, пытаясь в причудившемся ему сквозь ветер над деревенским полем угадать что-то более явное, чем гул, то будто различил два разных тона вибрации и придумал их приписать остаткам энергии давних противников.
Он попытался объяснить себе, почему шум разной тональности звучал в нем одинаково удивленно и вопрошающе. Если шумели следы духов, то наверняка они спрашивали друг друга – зачем? И если русская жертва вроде бы была ему понятна, то немецкая воля не уступить и умереть на чужой земле не укладывалась в голове. Как раз эта воля ему была интересна. Воля солдат, а не тех, кто их послал. Не только за землю они боролись, за что еще?
Солнце катилось за горизонт. Пора было благодарить сопровождающего и искать ночлег.
Николай Иванович пообещал матери вернуться сюда завтра утром, взял ее под руку и повел к машине.
По подсказке Тимофея Васильевича ночевать Волины приехали на турбазу на южном берегу большого озера Лосвидо, остановившись в новом бревенчатом доме, пахнувшем свежей сосной. Просторная половина дома высотой в два этажа и площадью в сто квадратных метров представляла собой одно общее не очень уютное пространство с тремя жилыми зонами – прихожей, кухней и спальней у дальней от входа стены с ковром на полу, пафосным кожаным диваном, телевизором и одинокой кроватью под высоким окошком. Внутри дома казалось немного зябко после теплого дня и езды в машине. Принявший их хозяин извинился за мелкие недоделки и недостаток мебели. Впрочем, в доме был туалет, горячая вода из бака, спальных мест хватало; и искать лучшего уже было некогда.
Перед сном решили прогуляться. Обошли сначала территорию турбазы. Спустились на берег, немного постояли на мостках, любуясь тихой озерной гладью и багровым закатом, разбросавшим по темнеющей воде слева направо от берега до берега светлые полосы. Потом вышли за ворота на дорогу с лужами, которая повела мимо высоких сосен и темных елей, через комариную низину с ручейком, и, крутнувшись по лесу, вывела на берег, к ровной песчаной площадке с белой каменной пирамидой и установленной рядом с ней знаменитой 76-мм пушкой Грабина. С боков и сзади площадку ограждали ели, спереди – черная чугунная цепь из пяти волн. Памятник славил героев, павших за Родину. Здесь было на пять имен меньше, чем в братской могиле за деревней и, судя по пушке и табличке на памятнике, вместе с пехотинцами лежали артиллеристы.