Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
Он вдруг запнулся, явно считая свой готовый сорваться вопрос неделикатным.
— Мои в середине, — ответил я ему, — подписаны: «М. Н.».
— Я их знаю наизусть, — ответил он и начал декламировать первый куплет моих «Видений в темнице».
«Вот что значит печатное слово! — подумалось мне радостно. — Даже и здесь распространились мои стихотворения! Это удивительно: сидеть и ни о чем не думать, а в это время ваши образы, мысли и слова повторяются в чьей-нибудь незнакомой вам голове! Вы ее не знаете, и она вас не знает, но все, что было в вас, в той же последовательности происходит затем в ней».
Взглянув на своих юных собеседников, я увидел, что они смотрели на меня теперь совсем другими глазами, чем прежде. Видно было, что они ловили и запоминали каждое мое слово, а сами стали как-то сдержаннее со мной.
«Вот и отрицательная сторона писательства», — подумалось мне.
— Так можно посмотреть ваши стихотворения? — снова спросил я поэта, чтоб прервать наступившее молчание.
Но он уже ни за что не хотел давать мне их и обратно сунул в карман свою тетрадку.
— Нет, нет! — говорил он. — Какой же я поэт! Я так только, для себя пишу!
Как я ни бился, никакого результата не получилось в этот день. Потеряв надежду, я начал расспрашивать Поливанова о местной молодежи.
— Есть у вас кружки?
— Есть, — ответил Поливанов. — В старших классах всех наших учебных заведений много сочувствующих вам, но, к сожалению, они не знают, что могли бы предпринять. Тот кружок, к которому я принадлежу, завел знакомство с рабочими, но это нас не удовлетворяет, нам хотелось бы начать вооруженную борьбу. У нас есть уже и револьверы.
— А какой системы?
— Разных. У меня есть маленький бельгийский и, кроме того, отцовский, старинной системы Кольта.
— Знаю, — ответил я. — Его стволы в барабане заряжаются прямо порохом и пулями, а снаружи на них насаживаются обыкновенные пистоны.
— Да! Но беда в том, что у меня он стреляет всеми шестью своими стволами сразу.
— Не может быть! — воскликнул я с изумлением. — Вы, верно, не умеете заряжать!
— Нет, умеем! Но как бы мы его ни заряжали, всегда выходит одно и то же: цельный залп, и все шесть пуль летят из него вместо одной!
Это меня задело за живое. Я с детства был знаком со всеми системами огнестрельного оружия, так как у моего отца была богатая и разнообразная коллекция. Ружья, пистолеты, револьверы, кинжалы, стилеты, сабли, шпаги, рапиры и даже старинные луки с колчанами стрел обвешивали в нашем деревенском доме все стены специальной комнаты, называвшейся «оружейная». И я стрелял еще мальчиком из револьверов всех систем, в том числе и из кольтов, и никогда ничего подобного не получалось. Кроме того, я инстинктивно понимал, что лучшим средством пробить стену отчуждения, неожиданно возникшую между мной и новой юной молодежью с того момента, как я вышел из трехлетнего заключения, окруженный в ее глазах ореолом мученика и члена большого тайного общества, — это было начать вместе с ними какое-нибудь товарищеское предприятие, на котором они увидели бы, что и я в глубине души остался таким же, как и они.
— Пойдемте, когда вы будете свободны, за город и попробуем! — сказал я Поливанову.
У него глаза так и засветились от удовольствия.
— А можно пойти туда трем или четырем из моих товарищей? — робко спросил он.
— Отчего же нельзя? Пусть идут все, кто захочет!
— А когда?
— Да хоть сегодня же. Зачем откладывать? Времени до вечера еще много.
— Так я сейчас же побегу домой и принесу сюда револьвер, а доски для цели товарищи отнесут прямо на Волгу. Там на льду мы и устроим пробу!
И он мгновенно исчез.
Я временно присоединился к общему разговору «взрослого поколения», сошедшегося в другом углу комнаты и рассуждавшего с Гофштеттером о способах нашего устройства на места. Послышались имена местных деятелей — Праотцева, Борщева и еще каких-то других, способных нас устроить, — и с ними решено было начать переговоры с завтрашнего дня. Наконец возвратился и Поливанов, принеся мне свой большой револьвер.
Я осмотрел его барабан. В нем не было никакого сообщения между стволами, но вместо пуль, специально отлитых по их размеру, мне принесли обыкновенную картечь, шарики которой были слегка меньше отверстий, и потому приходилось их обертывать в бумагу, чтоб не выпадали.
— Не от этого ли происходит всеобщий выстрел? — спросил меня Поливанов.
— Едва ли, если пули, обернутые бумагой, входят плотно.
Я сам зарядил револьвер.
— Вот увидите, — сказал я, — что теперь выстрелит каждый ствол отдельно!
Но Поливанов все еще не утратил своего сомневающегося вида. Мы отправились на берег Волги, недалекий от дома Гофштеттеров. Там нас ждали еще четыре гимназиста, один из которых, Майнов, попал потом на долгое время в ссылку, тогда как самому шедшему со мной Поливанову предназначалось судьбой разделить со мной через несколько лет двадцатипятилетнее заточение в Алексеевском равелине Петропавловской крепости и затем в Шлиссельбурге.
Но мы не предчувствовали ничего подобного, и ни одной тени от грядущего времени не падало на наше «настоящее». Мы всей компанией отправились по занесенному снегом льду великой русской реки и, отойдя на достаточное расстояние от города, воткнули рядом в снег принесенные нами три доски и нарисовали мелом на средней из них кружок. С уверенным видом знатока я отошел на десять шагов и прицелился, говоря:
— Вот увидите, как этот револьвер хорошо выстрелит!
Вся молодежь скромно промолчала, но с нескрываемым опасением за меня и за себя отошла в сторону.
Чтобы показать им, что надо стрелять, недолго целясь, я быстро взмахнул вверх револьвером и в одно мгновение спустил курок.
Мне показалось, словно бомба вдруг разорвалась в моих руках! Револьвер привскочил вверх, вырвался из рук и был переброшен какой-то непреодолимой силой через мою голову.
Я стоял несколько секунд неподвижно, совершенно оглушенный.
— Вот! — сказал Поливанов, подбегая ко мне со всей компанией. — То же самое случалось и у всякого другого, кто хотел стрелять из этого револьвера!