Повести моей жизни. Том 2
Шрифт:
Мои глаза стали понемногу открываться.
«Да, Иванчин-Писарев прав! — подумал я. — Но только он не хочет дойти до естественного конца своих собственных выводов. А для меня конец таков: если начатый нами путь превращает нас из революционеров в угашателей революционного духа, то его надо сейчас же оставить как путь ошибочный и вредный! Надо возвратиться в Петербург на более крупные подвиги!»
— Но как же мы, приветствовавшие Веру Засулич, — спросил я наконец, желая навести своих товарищей на те же самые мысли, — будем противодействовать ее последователям на новом пути?
— Потому что мы предпринимаем более прочное и серьезное дело! — ответил Иванчин-Писарев. — Ради него здесь
— Но действительно ли нам удастся сделать что-либо прочное раньше, чем нас накроют?
— Несомненно! — безапелляционным тоном произнес он. — Все прежние попытки пропаганды среди крестьян проваливались из-за распространения среди них запрещенных книжек, служивших доказательствами. Мы же, когда устроимся, будем избегать всякой нелегальной литературы, как язвы... Ни одной запрещенной книжки! Все на словах и только с крестьянами, в надежности которых мы заранее убедимся.
Богданович поддержал его. Соловьев не сказал ни слова. Я тоже замолчал, чувствуя, что возвратить моих друзей с начатого ими пути одними словами было невозможно. Вывести их на путь Вильгельма Телля могла только та же самая самовластная администрация, поставив им непреодолимые преграды на избранном ими пути.
— Так завтра же скажи своим приятелям, — окончил этот разговор Иванчин-Писарев, — чтоб и не думали предпринимать ничего подобного, иначе они погубят несравненно более важное дело, начатое более серьезными людьми. Объясни им это.
— Хорошо, — ответил я печально.
Мне стало очень грустно.
И вот снова уныло потянулись для меня дни за днями, а душа была полна противоречий. Я все более и более делался молчалив, как и всегда, когда мне становилось слишком тяжело. Замечали ли это мои товарищи? Мне кажется, что да, хотя, наверно, они не вполне выясняли себе причину. Не мог же я в самом деле признаться им всем, что иду теперь на дело, кажущееся мне безнадежным и даже косвенно вредным для революции, и что единственная причина этого — желанье быть вместе с Верой и надежда когда-нибудь доказать ей мою любовь, пожертвовав жизнью для ее спасения?
Конечно, я не мог им этого сказать, а всякое другое объяснение было бы не истиной, а только полуправдой, которой в товарищеских отношениях следует не менее избегать, чем и прямой лжи.
6. Первая встреча с «троглодитами»
Так прошло несколько новых монотонных дней. Несмотря на все усилия моих товарищей распространить слух о их выезде из Саратова, это не удалось. Им приходилось, как и мне, выходить из своего убежища по той или другой причине и в результате, хоть раз в неделю, попадаться на глаза кому-нибудь из местной молодежи, уже видевшей нас в первые дни пребывания в Саратове у Гофштеттеров. Этого было, конечно, совершенно достаточно, чтоб они догадались, в чем дело. Вся молодежь знала, что скрываются в Саратове не один я, а и все мои первоначальные спутники. У нее появилось представление, что нами затеяно что-то чрезвычайно важное, прямо грандиозное, чему никак не следует мешать своими выступлениями.
Местный пристав, сидевший так беззаботно каждый вечер перед окном своей канцелярии, каждую минуту готовый посадить нас в тюрьму, и не подозревал, от какой большой опасности он был прикрыт нами, как непроницаемой броней.
Попавшись раза по два на глаза непосвященным, все мои товарищи по самозаключению увидели наконец полную бесполезность дальнейшего распускания слухов о своем выезде из Саратова и стали по временам появляться у более солидных местных жителей.
В один прекрасный вечер Иванчин-Писарев принес нам, т. е. Богдановичу, Соловьеву, Вере Фигнер и мне, приглашение на большую вечеринку к местному земскому врачу Сергееву. Цель ее была познакомить нас с работавшими в Саратовской губернии «троглодитами», т. е. «пещерными людьми». Я уже давно знал, что так была окрещена Клеменцем — любителем давать всякие клички — одна большая группа петербургской революционной молодежи, отличавшаяся от других тем, что никто посторонний не знал мест, где они живут и под какими фамилиями.
Это и послужило поводом к насмешливому утверждению Клеменца, что убежищами им служат тайные пещеры [47] . Несколько человек из них более года жили в народе в Саратовской губернии и до сих пор не попадались, так как избегали всякой нелегальной литературы.
— Очень интересно послушать их впечатления, — говорил мне по дороге Иванчин-Писарев. — У нас много с ними общего по основным приемам революционной деятельности, да и местность мы выбрали ту же самую.
47
В. Н. Фигнер рассказывает о происхождении названия «троглодиты»: «Однажды, как-то в разговоре, когда сошлись Писарев, Клеменц, я и еще кто-то. Клеменц в юмористическом духе изображал невозможность добраться до хорошо законспирированных товарищей. "Это какие-то пещерные люди, — говорил он с обычной насмешливой улыбкой, — троглодиты, скрывающиеся в недоступных расщелинах и скрытых пещерах". Сравнение это понравилось и стало повторяться; отсюда и пошло потом шутливое прозвище "троглодиты", а позднейшие "историки" превратили штуку в серьезное название: "Общество троглодитов"» (Соч., т. I, 1933, стр. 113).
Когда мы пришли к Сергееву, все «троглодиты» были уже в сборе в его квартире и, очевидно, с интересом ждали нашего появления. Двое из них, Попов и Харизоменов, ездили по деревням под видом скупщиков яиц, крупы и продавцов всякого деревенского товара. Они были в смазных сапогах и «спенджаках», как называли тогда крестьяне появившиеся впервые у них пиджаки, «при часах и цепочке», в красных рубахах, без галстуков, с волосами, подстриженными в скобку и смазанными постным маслом. В таком виде эти два бывших студента имели типичный вид деревенских «кулаков» и даже умышленно усвоили полуцивилизованные манеры и выражения, говоря: «да-с», «нет-с», «извольте-с» и т. д.
— Расскажите нам ваши впечатления, — обратилась к ним Вера. — Находите ли вы, что положение скупщиков и мелких торговцев удобно для пропаганды в народе?
— Очень удобно! — ответил Харизоменов. — Узнаёшь массу народа. Видишь все взаимные отношения крестьян.
— А пригодных людей много нашлось?
— Да! — ответил он. — Порядочно и таких!
— О чем вы говорите с ними?
— Главным образом — что у них мало земель, а рядом у помещиков много. Тоже и начальство обличаем-с, — прибавил он, подражая говору местных торговцев.
— Какое начальство? — спросила Вера.
— Конечно, местное. Петербургским начальством крестьяне мало интересуются.
— Но ведь крестьяне и без того не любят местное начальство, — заметила ему Вера. — Они знают и сами, что у помещиков много земли.
— А более широких идеалов вам не приходилось им указывать: вроде, например, иностранных республик, как делал я, когда ходил в народ? — добавил я.
— Мы вообще, — ответил за него Попов, — больше занимаемся не разговорами о политике, а наблюдениями, чтобы намечать там более недовольных и обратиться к ним за поддержкой, когда наступит время. Мы завязали очень много интересных знакомств.