Повести о Ломоносове (сборник)
Шрифт:
И давно уж Баневу казалось: невровень с ним, с Михайлой Ломоносовым, здешняя жизнь. Что ж, пусть идет, счастья-доли ищет. Мир велик.
Банев открыл книгу, засветил свечу, стал читать. Но чтение не шло. «Ненастоящая для Михаилы эта жизнь, ненастоящая… – думал Банев. – Да. А что такое настоящая жизнь? Жизнь бывает счастливая и несчастливая. И в этом многие разбираются. А что такое настоящая жизнь – это, видно, узнать не так уж легко. Пусть по большой мере Михайло это и изведает».
Банев так задумался, что не услышал, как скрипнула отворенная
Глава двадцать первая
ВСЕ РЕШИЛОСЬ
Не раздеваясь, а только сняв шапку, Василий Дорофеевич Ломоносов сел на скамью подле двери.
– Как ты здесь? Будто уехал? – спросил Банев.
– Уехал. Да вот опять завернул. Поначалу, перед Архангельском, нужда мне была заехать в Усть-Пинегу. В обратную сторону то есть. А потом, едучи через Холмогоры, решил домой все же завернуть. Тебя повидать. Потолковать.
«Знает ли уже обо всем Василий? Пока глазом не сморгнет… Поглядим…» И Банев выговорил спокойно:
– Что ж, потолкуем.
Василий Дорофеевич расстегнул тугие крючки овчинной шубы.
– Жена-то тебе передала?
– Как не передать.
– Точно ли передала? Понял, о чем я просил?
– Понял.
– Ну, тогда все хорошо. А то поспешил я утром, тебя не дождался. А потом и тревога взяла: вдруг да неточно тебе скажут? Вот и решил я вернуться. Самому сказать. Да и метель подходит. Заночую дома, а завтра, как рассветет, в путь.
Ничего еще не знает…
Василий Дорофеевич поднялся.
– Погоди, Василий… Охолодал, чайку попей.
– Ну и то. Попить чайку. Морозище-то! Ух!
Василий Дорофеевич снял шубу и сел к столу.
Пока жена готовила чай, Банев, достав бумагу и взяв перо, что-то стал писать.
– Что это ты пишешь? – спросил Ломоносов.
– Да тут дело важное. Вот и пишу.
Василий Дорофеевич поглядел на написанное, вздохнув, сказал:
– Не понимаю. Полезное дело грамота.
– И впрямь, полезное.
Кончив писать, Банев вышел в другую комнату, разбудил уже спавшего сынишку и тихо сказал ему, чтобы бежал со всех ног в дом Ломоносовых и передал Михайле записку. Да чтобы никто не видел…
Получив записку, Михайло схватил мешок, уложил в него книги, на ходу уже надел шубу, нахлобучил шапку и вышел из дому.
Начиналась сильная метель, и из темноты накатывали холодные клубы снега.
К дому Фомы Афанасьевича Шубного, стоявшему на отшибе, далеко от ломоносовского, Михайло прошел околицей по еле протоптанным кое-где тропкам, местами по глубокому снегу.
– Дядя Фома! Ухожу! – Михайло снял шапку. От быстрой ходьбы на лбу у него выступила испарина. Скинув шубу, он рукавом рубахи утер пот. – Ухожу, дядя Фома!
– Ну, в путь.
– Дядя
– Все передам. Что ты так разгорячился?
– Отец нежданно вернулся.
– Что?!
– Вернулся. Банев его у себя задержал. А тем временем я из дому ушел.
– Вон как, вон как…
– С отцом-то никак встречаться не следовало.
– Еще бы!
– Ну, теперь-то уж всё. Из дому ушел. Малость передохну у тебя, дядя Фома, а потом в путь.
– Ох, беглец, беглец!.. Считаться нам всем с Василием Дорофеевичем. Ох, считаться! Пашпорт-то выправил?
– Да.
– Покажь.
Михайло вынул из-за пазухи тщательно увернутый в тряпицу паспорт. Подойдя к огню, Шубный прочитал, что в нем написано. Усмехнулся.
– Кто того добился?
– Случаем вышло.
И Михайло рассказал, как все произошло.
Шубный отошел от огня и передал паспорт Михайле.
– Стало быть, в путь. Денег-то, когда тебе собирали, сколько набежало?
– Пять рублей и еще немного.
– А кроме того у тебя что есть?
– Самая малость.
– Небогато идешь. В дороге чем кому пособи, деньги береги, в Москве ох как нужны будут! Пять рублей… Та-ак… – Фома Шубный открыл запертый на замок сундучок, порылся в нем. Вот к твоему богатству еще три рубля. – И он передал Михайле деньги. – В этом ли, как на Москву придешь, ученым людям показываться будешь? – кивнул на Михайлину холщовую рубаху.
– Больше ничего и не взял. Торопился.
Шубный снял с гвоздя китаечное полукафтанье*.
– На-ка.
– Спасибо! – Михайло стал укладывать полукафтанье в мешок.
– Малость узковато будет. Ишь, каков ты!
Михайло уложил полукафтанье, затянул мешок и привязал к нему оплечья из веревки.
– Много от тебя, дядя Фома, добра видел. Не забуду, дядя Фома.
– И не забывай. Не след доброе забывать. Доброта – она вроде в тепле землю держит. А без тепла от земли и жизни не будет, ничего из нее не поднимется. Вот это и помни. Мир – он большой. И много в нем всякого – и доброго, и злого. Ты еще не сказал, кто в волости поручился?
– Банев.
– На себя принял. Как с отцом-то поладит?
– Единственно он в таком деле с отцом добром и уговорится.
– Стало быть, сейчас. Ну, Михайло…
Шубный обнял Михайлу, и они трижды поцеловались. Вдруг Шубный прислушался и насторожился:
– Слышишь?
– Слышу.
Свистела вьюга. Шубный прислушался опять.
– Крутой полуночник* пал. По такому времени в поле не ходят. Может, только-то по весне и найдешь того, кто в поле один сейчас случится.
– Да. В прошлом годе застыл так-то один наш куростровец.