Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
Пятьдесят — это было не очень много. Но больше не успели изготовить. И так химики в Москве торопились изо всех сил и превзошли себя. Новый опреснитель, вызывавший выпадение солей из морской воды, был во много раз активнее азотнокислого серебра. С пловучими льдами мы, гидрографическая экспедиция, собирались побороться своими, чисто гидрографическими средствами.
Не изменился и научный состав экспедиции.
По-прежнему Степан Иванович, шевеля длинными усами, склонялся над своими калянусами. По-прежнему четыре раза в сутки проводил метеорологические наблюдения Васечка, как будто бы еще больше раздавшийся в плечах. По-прежнему подле пробирок с пробами хлопотали круглолицый улыбающийся Вяхирев и Союшкин, то и дело теряющий и подхватывающий на лету свое пенсне.
Я не собираюсь повторяться и давать подробное описание второго похода к «белому пятну». Хочу рассказать лишь о двух эпизодах, где лучше всего, по-моему, проявился характер моего друга — его целеустремленность и выдержка, которых не хватило мне.
Место для якорной стоянки во льдах выбирали осмотрительно и долго. На Федосеича, как знает читатель, нелегко было угодить.
Наконец приткнулись к широкому торосистому полю площадью в один квадратный километр. Лед был довольно толстый — по-видимому, образовался года полтора назад.
— Выгодная конфигурация, — пояснил Сабиров. — Видите, вон на южной стороне поля выбоина. Сюда и введем корабль. Это будет наша гавань.
— Главное не выбоина, — сказал Андрей. — Поле представляет из себя треугольник. Острым углом оно будет таранить, расталкивать льды, надежно прикрывая корабль.
— В общем, насадили дополнительный ледяной форштевень!
Выяснилось, однако, что выбранное нами ледяное поле — с секретом.
Когда задули ветры северо-восточных румбов, корабль стал оседать на корму. Это было странно. Федосеич с Сабировым спустились на лед и обошли корабль. Особенно долго находились они у форштевня, присаживались подле него на корточки, заглядывали вниз, качали Головами.
Вернулись они с ошеломляющим известием. Оказалось, что под льдиной был подсов — вторая, косо стоящая льдина, не замеченная раньше. Теперь корабль сидел на ней и раскачивался при подвижках.
Андрей приказал уменьшить диферент перебросив грузы с кормы на нос. Корабль выровнялся.
Но вечером произошла новая подвижка, и проклятая льдина-подсов опять перекосилась.
Мы только что расположились со Степаном Ивановичем в его каюте «почайпить» — наш парторг, коренной москвич, был весьма предан этому занятию и, по доброте своей, старался приохотить и меня.
— Сабиров пьет чай, черный, как деготь, — с пренебрежением говорил он. — Разве это чай? Он должен быть светло-коричневым, с золотыми искрами! Вот такой, Алексей Петрович!
Он поднял на свет стакан с чаем «правильной» расцветки, как вдруг стакан упал и разбился, а гость с хозяином повалились рядышком на диван.
Мы услышали противный длительный скрежет — проклятая льдина царапала дно!
На этот раз корабль перевалило на левый борт.
— Да уж, уютненькую льдинку выбрали! — пробурчал Степан Иванович, подбирая осколки стакана с пола.
Я поспешил на палубу. Ее перекосило набок — идти приходилось, держась за переборку.
Сабиров, уже стоявший в штурманской рубке у кренометра, поднял озабоченное лицо.
— Крен — двадцать градусов, — сказал он.
Следом за мной вошли Федосеич и Степан Иванович, спустя некоторое время — Андрей.
Лицо его было еще более серьезно, чем лицо Сабирова.
— Я из машинного отделения, — сказал он ровным голосом, каким всегда говорил в минуты опасности. — Запасный холодильник дал течь…
Сабиров опрометью кинулся из рубки, я — за ним.
Машинное отделение было ярко освещено. В трагической тишине аварии слышно было только тяжелое дыхание механиков, суетившихся подле крышки холодильника, и тонкое, певучее журчанье. Из-за крена отливное отверстие холодильника очутилось под водой, прокладку у крышки пробило, и вода Восточно-Сибирского моря тоненькой струйкой начала поступать в машинное отделение.
Быстро, будто захлебываясь, спеша, догоняя друг друга, зазвучали удары била о рынду. Тревога! Тревога! Общий аврал!
Над головой по трапам и палубе, как частый дождь, застучали шаги.
Я поспешил наверх — проверить, хорошо ли закреплены аварийные запасы.
Крен с каждой минутой увеличивался. Вдобавок палуба обледенела, и ходить по ней было очень трудно.
Льды вокруг были спокойны, но под этим спокойствием таилась угроза. Они медленно кружились, как в хороводе. Видимо, проклятая льдина, на которую сел дном корабль, также двигалась, ерзала вместе с другими льдинами.
Я вернулся вниз.
За те несколько минут, что я пробыл вне машинного отделения, увеличился напор воды. Струи воды, пробиваясь в разрывы в прокладке, били с размаху в противоположную переборку. Они были тонкие, но тугие.
— Тонн тридцать в час, — прикинул я, глядя на хлеставшую воду.
Неприятно было думать с том, что все Восточно-Сибирское море ломится в наш корабль.
Вот где сказался опыт прошлогоднего плавания! Наш коллектив был на редкость сколочен, слажен, «сбит» прошлогодними частыми сжатиями. Работали споро, без суеты, по какому-то наитию, почти без слов понимая Андрея и Федосеича, командовавших авралом. Если существует передача мыслей на расстоянии, то она проявляется именно во время аварии.
Часть команды подтаскивала к холодильнику доски и цемент. Другие бегом приволокли брандспойт, мгновенно собрали его и протянули шланг за борт. Тотчас же произошла перемена в зловещей какофонии: журчанье струй заглушили мощные всхлебы заработавшего брандспойта.
Откачивали воду с яростью. Всех охватило какое-то вдохновение, азарт борьбы со стихией. Никогда моряк не чувствует себя до такой степени связанным со своим кораблем, как в минуты опасности. Каждый понимал, что судьба корабля — это наша судьба!