Повести о Ветлугине (илл. П. Павлинова)
Шрифт:
Как упоительно звучал в ушах шорох раздвигаемого льда! Лед уже не грохотал, не громыхал зловеще, а только покорно шуршал.
Корабль с легкостью продвигался вперед. Сопротивление врага было сломлено.
— Какая скорость? — спросил Андрей Сабирова. Тот сверился с показаниями лага:
— Шесть узлов.
— Каково, товарищи?
— Лучше и быть не может!
Однако не прошло и десяти минут, как Арктика ринулась в контратаку.
Мы ощутили это по содроганиям палубы под ногами. Все труднее давалось ледоколу
— Идем два узла, — доложил Сабиров Андрею. Тот молча вглядывался в лед.
Действие опреснителей кончилось. Слой теплой воды, приподнятый на короткий срок, снова опустился вниз. Льды окрепли, придвинулись к кораблю. Опять сверкнуло над нами белесое, «ледяное» небо.
— Ну же, «Пятилеточка»! — услышал я жалостное бормотанье. — Нажми, милая! Нажми! Еще разок, еще! Расстарайся, пожалуйста!…
Я оглянулся.
Сабиров, стоявший рядом, побагровел и закашлялся. Это он бормотал, в самозабвении обращаясь к родному кораблю, как к человеку.
— Третий залп, Алексей Петрович, — сказал Андрей не оборачиваясь. Брови его были упрямо сдвинуты.
Теперь Федосеич не мешкал. Он сразу же двинул корабль на льды, спеша использовать драгоценное время прогрева, с боем отвоевывая каждый метр пути.
Васечка Синицкий доложил Андрею, что в районе микроклимата возник местный циклоп. Ветры помогали нам. Вихрь растаскивал льдины в разные стороны, расширял искусственную, созданную нами полынью.
— Над Землей Ветлугина обычно зона антициклонов, — сказал Андрей. — Льды грудятся туда, концентрическими кольцами окружают землю. Надеюсь, что циклон поможет взломать этот ледяной пояс.
По его приказанию, я дал четвертый залп, почти непосредственно за третьим, чтобы «подбросить дровец в циклон», как пошутил Васечка.
Плохо было то, что навалило туман. Федосеич включил прожекторы, усилил наблюдение, отправил на бак впередсмотрящих. Видно было на расстоянии не более кабельтова.
У аппарата с опреснителями остался Вяхирев. Меня Андрей отправил в рубку к эхолоту.
Зигзаг эхолота был пока что удручающе однообразным. Линия бежала но квадратикам кальки, чуть, заметно изгибаясь.
В штурманской рубке было тихо. Только часы мерно тикали да шелестела бумага. Все было так знакомо, так буднично, словно бы мы и не находились уже внутри «белого пятна». Вошли, прорвались!…
На пороге появился Андрей:
— Ну как, Леша?
— Без перемен. Глубины неизменны…
Глаза у Андрея были очень красные, воспаленные. Он не говорил таких слов, как «крепись», «мужайся». Просто молча стоял над вращающимся валиком эхолота и смотрел на меня. Слова? К чему были слова? Мы как бы мысленно обменялись рукопожатием.
— Продрог? — спросил я.
— Нет. Просто так… Пришел перекинуться словечком.
— Как жаль, что туман! — сказал я.
— Что ж, Маре инкогнитум, море тайн, море тьмы, — улыбнулся он. — Вот что, Леша! Я посижу у эхолота, сменю тебя. Прилег бы хоть на четверть часа… До земли еще далеко.
— Ну, что ты! Я только поднимусь на мостик, погляжу, как там, и сейчас же назад…
Пока я был в рубке, туман сгустился еще больше.
Он обступил корабль со всех сторон. Изредка в разрывах тумана, как в колодце, мелькало наверху чистое небо. С бака доносились монотонные возгласы впередсмотрящих:
— Слева по борту льдина!
— Прямо по борту разводье!…
Из тумана шагнул ко мне силуэт и сказал голосом Сабирова:
— Ну и погодку смастерили! Тепло, а не видно ничего! На эхолот только и надежда. Не выскочить бы на мель, Алексей Петрович!… — Заглянув мне в лицо, он добавил: — Отдохнули бы!
Я отрицательно качнул головой.
— Хоть на скамеечку присядьте…
Я присел на скамью, прислушиваясь к успокоительно-равномерному пощелкиванью тахометра.
За плечами рулевого и спицами штурвала видны были ломающиеся и уходящие в воду льдины.
Впечатление было такое, будто плывем под водой. В столбах света неслись впереди дрожащие водяные капли. Прожекторы вырывали из мглы то края ледяных полей, то тускло отсвечивающую черную тропинку разводьев.
И вдруг на мгновенье почудилось, что я в Весьегонске…
Плохо видно в струящемся сумраке воды. Стебли кувшинок перегораживают улицу, как шлагбаум. Бревенчатые низкие дома оплетены водорослями. Стайки рыб мелькают в черных провалах окон.
Ну конечно, как же иначе! Ведь это нижняя слобода, а она затоплена, ушла на дно!
Мне нужно добежать до Петра Ариановича, который ждет меня, по не могу сдвинуться с места. На полусгнившем деревянном тротуаре сидит передо мной огромная жаба.
Устало закрывая и открывая глаза, она спрашивает голосом дядюшки:
«Искать острова в тумане? А иголку на полу?…»
«Что — иголку?»
«Иголку в темной комнате пробовал искать?…»
Нет, разве это жаба? Это торос, похожий на жабу. Форштевень «Пятилетки» медленно наплывает на него, придвинулся вплотную, смял, раздавил!
Делаю усилие, вскидываю голову. По-прежнему в свете прожекторов колышется туман впереди, палуба подрагивает под ногами…
Наверное, я очень устал за эти дни, потому что тотчас же снова заснул.
Мне привиделось, что я лежу в своей каюте. Ко мне входит на цыпочках Петр Арианович. Хочу встать, но он садится на краешек койки, большой теплой ладонью ласково проводит по моему лицу.
«Как ты устал, Леша! — говорит он. — И постарел… Глаза по-прежнему твои, а морщинки у рта чужие. Жаль будить тебя, но… вставай! Надо вставать, Леша! Эхолот показывает семь метров!»