Повести рассказы. Стихотворения. Поэмы. Драмы
Шрифт:
– Вот скоро начнет голытьба землю делить… Ха-ха!… Зачем богатым столько земли? Чтобы, значит, «всем по семь»… Ха-ха… у тебя сколько? Тридцать? Вот двадцать три и отрежут. Ха-ха!…
Пидпара не любил шуток. Но Максима не легко. было остановить. Он уже подмигивал Гавриле:
– А вам, кум, не грех и больше отдать. К чему вам, в самом деле, вы уже старые, пусть голытьба своего добьется – покушает хлебца.
– Конечно! Что миру, то и бабе,- криво усмехался Гаврила.- Еще придется на старости за сноп работать.
– Ой-ой! Еще
Пидпара сердился.
Черта лысого возьмут. Он ничего не даст. Что деды-отцы кровью добыли, то нерушимо. А что приобрел – то его труд, и всякие лодыри пусть помалкивают.
– Уложил бы на месте, как собаку, если бы кто решился, не побоялся б греха.
Пидпариха куталась в кожух и стонала:
– Ты хоть бы ружье получше купил. Ох, ох… боже милостивый. Твое негодное, бечевкой перевязываешь…
– И такого хватит… зачем деньги тратить…
«Ну, этот и клочка земли не выпустит из рук, пока жив»,- качала головой Гафийка.
После таких разговоров Пидпара хмурился еще больше.
Готовясь ко сну, он поправлял па стене ружье и клал рядом с собой топор.
Гафийке делалось страшно.
С неба сквозь густое сито сеется мелкий дождик, а Мажу-га накрыл плечи мешком и ходит по деревне. Сгибается, разгибается, как складной ножик.
– Слыхали, пан не хочет прибавить цену?
– Откуда ты знаешь?
– Только что Прокоп с людьми был у пана.
– А что пан?
– Как было до сих пор, так, говорит, будет и дальше. Дороже не даст.
– Так. Что же нам теперь?
Мажуга подымает руку, будто оглоблю, сжимает кулак, и слова вырываются из впалой груди, будто из бездны:
– Бастовать будем.
– Не захотим мы, наймут ямищан.
– Ямищане не пойдут. Они тоже подняли цену.
Олекса Безик выходит со своего двора, а за ним по грязи
скачут ребятишки, словно цыганята.
Он на все согласен. Забастовка так забастовка. Хуже не будет.
Мажуга идет дальше. Его фигура в сетке дождя становится то длиннее, то снова короче, будто рыба в неводе бьется.
Маланка спрятала руки под фартук и злобно сверкает глазами.
– Так, мужички, так. Лезьте в ярмо, жните за тринадцатый сноп. Послужите пану.
И поджала сухие, увядшие губы.
– Не дождется. Пускай сам жнет.
– Да ведь жнивье колется…
Александр Дейнека сквернословит. Тяжелая брань гремит всюду, как цеп на току.
Дейнека мокнет, а в хату не идет. В толпе ему легче.
– Уперся пан, будем держаться и мы.
– Против общества ничего не сделает.
– Не заставит жать.
– Понятно.
– Бастуем, и все,- решает Полтора Несчастья.
А Мажуга уже на другом конце села людей подымает.
– Слыхали?
– Да, слыхали.
– Ну что ж?
– Как мужики?
– Бастуют.
– Раз бастуют, и мы с ними.
А панская нива дремлет, как море, в серо-зеленом тумане, и снится ей серп.
Хома сидит на холме, Андрий
Голос у Андрия тонкий, плаксивый. Словно милостыню просит, заглядывает в глаза Хоме.
– Видите, Хома, что со мной сделали?
Но глаза у Хомы мутные, точно мыльная вода. Уставились куда-то в пространство, и только изредка, как на мыльном пузыре, мигнет в них зелено-красный огонек.
– Куда я теперь? На что я годен без рук?
– Х-ха!
– Им такие не нужны. У них есть здоровые.
Хома молчит.
– Что ж мне – пропадать?
– И пропадешь.
– Где ж правда на свете?
– Молчи, Андрий. Молчи и гибни.
– Живой не хочет погибать.
– Теперь он плачет, а прежде радовался: винокуренный завод! Диво какое!… Тряси того лихорадка, кто его ставил!
Андрий сразу гаснет и уже скорей для самого себя говорит:
– Съели меня, пане добродзею… Взяли да и съели…
– А ты думал – они пожалеют? Гляди сюда!
Хома берет Андрия за плечо и поворачивает налево.
– Видишь тех, кто там! – Потом поворачивает его направо.- И тех, кто здесь, богачей, князей… Они на людей капканы ставят, как на волков. Попался – сдерут с тебя шкуру, освежуют начисто, а то, что им не нужно, выкинут на свалку.
– Правду вы говорите, Хома, ой, правду…
– Ты думаешь, завод ставят, фольварк строят? Они цепи куют людям, ставят ловушку, чтобы человеческую силу поймать, кровь человеческую выточить, чтоб вас черви источили, как шашель балку…
Андрию душно. Старые слова говорит Гудзь, а они режут сегодня душу, как острый нож, будто бельма с глаз снимают. На мгновенье его взор проник сквозь стены завода, сквозь стены панской усадьбы и смотрит вглубь по-новому…
– Испоганили землю, точно парша,- слышит Андрий.- Сколько их – горсточка, а смотри, как насели земле на грудь, как далеко протягивают руки. Задушили они деревню своими полями, будто петлей шею, загнали в щель,- видишь, вон лежат деревни, как кучи навоза на панском поле, а над ними дымят сахарные и водочные заводы да людскую силу перегоняют в деньги…
Андрию удивительно, что он впервые сегодня заме\ ил, какие действительно небольшие затерянные в полях деревни. Будто кто-то обронил на площади немного соломы с воза.
И еще ему удивительно, что панский пастух словно вырос сразу вот тут, перед ним. Сидит рядом, врос в землю, точно дуб, и к его ногам покорно катят желтые волны поля, и даже солнце покорно стелется низом!
Андрий забыл свои жалобы. Он только смотрит и слушает.
– Погляди на меня, а я на тебя. Ты мне седой волос покажешь, свое увечье, а я тебе что? Может, душу свою, которую зарыл в навоз, когда пас панскую скотину! Я в навозе все зарыл, чем горела душа, а ты и другие смотрели и молчали, чтоб у вас языки отсохли, кроты слепые…