Повести. Очерки. Воспоминания
Шрифт:
Сергей серьезно задавал себе вопрос: не уйти ли, не спрятаться ли, как улитке, в ракушку «искусства для искусства» от всего этого озлобления, от вечных подозрений в подрыве устоев государства, святынь религии, семьи и общества?
С одной стороны, однако, он чувствовал, что не вытерпит роли олимпийца, с другой — рассудок брал-таки свое, признавая, в конце концов, ничтожность таких обид, — на миру не без тревог и битв, тем хуже для слабонервного, который не выдержит и отступит; он даст возможность противникам отпраздновать лишнюю победу.
Верховцев подъезжал теперь к деревне Булгарени, в которой расположен был центральный госпиталь. Он заехал в тот самый барак,
— Сначала мы слышали, что вы умираете, потом — умерли; нет, живы еще, стали поправляться, а вот вы и на лошади… Э-э! милостивый государь, да ведь вы рано рискнули сесть на лошадь, бинт сбился и от перевязки не осталось следа; все съехало, рана воспалена и полна крови, что вы делаете?
— Уж очень я был рад вырваться из госпиталя на чистый воздух; но, по правде сказать, доктора предупреждали меня…
— Насколько чистый воздух и эта езда нравственно оживили вас, настолько же материально вы напортили себе.
И доктор серьезно посоветовал, остановивши лошадь, доехать до Парадима в повозке. А там как-нибудь добраться и до Скобелева.
— Как же как-нибудь? Нет, уж я лучше полегоньку поеду, как поехал, а потом, пожалуй, хоть и совсем оставлю на время лошадь.
— Двигайтесь меньше и старайтесь быть как можно спокойнее, пока рана не закроется совсем, — напутствовал его доктор перед отъездом. Кроме того, он повторил ему наказ, данный уже в Бухаресте: не посещать ни тифозных, ни каких бы то ни было заразных больных под опасением заразиться самому, так как теперь эта процедура проделается с замечательною легкостью; рану же советовал перевязывать не менее двух раз в день, — а он-то уверял добрейшую Надежду Ивановну, снаряжавшую его перед выездом из Систова, что, вероятно, это «еще одно последнее сказание»!
Выехавши из Булгарени под впечатлением таких неутешительных наставлений, Сергей возвратился мыслями к обсуждению своего положения, на которое, впрочем, в общем, все-таки нельзя было особенно жаловаться.
Благодаря некоторому состоянию, оставленному отцом, он сразу вступил в круг самостоятельных литераторов, так как писал не спешно, не то, что от него требовали, а то, что сам хотел. С одной стороны, от этого выигрывали оригинальность и самостоятельность работ, с другой — ему не было надобности принимать невыгодные условия, предлагающиеся обыкновенно начинающему; он сам издал первые свои работы, издал хорошо, хорошо и распродал, чем заставил господ издателей и редакторов быть внимательнее к себе.
Теперь, однако, когда небольшое состояние было издержано и предвиделась семья с новыми расходами, материальная сторона дела опять стала приходить в голову и даже немножко беспокоить.
Родители Сергея умерли сравнительно недавно. Первым умер отец; никогда не болевший прежде, он браво ответил на вопрос сына, что это с ним случилось: «Заболел, брат, и знай, что это первый и последний раз». Мать, раньше болевшая в продолжении нескольких лет, лечившаяся чуть не у всех докторов столицы, пережила его, но не надолго: одной ей, как она говорила, не было места на этом свете, и она умерла через два года после мужа.
Только тут, когда «совершилось», Сергей понял, что значит лишиться родителей, какую страшную пустоту оставляет за собою эта непоправимая беда. Он пожалел о своих ссорах с отцом и матерью: понимая жизнь по-новому, в то время как они думали и поступали по-своему, по-старому, — откуда нелады, — он крепко схватывался иногда со стариками; впрочем, в последние годы, часто отлучаясь и видясь реже, он жил с ними мирнее.
Решение его покинуть службу и отдаться литературе встречено было отцом и матерью враждебно: они сулили ему смерть на соломе; но уже первые успехи его заставили их настолько переменить мнение, что еще при жизни они отдали ему часть состояния. Когда же молодой Верховцев сделался известен и о нем начали говорить и писать, старики стали гордиться им, и мать, смеясь, сознавалась, что при выходе в свет всякого нового труда его ей смертельно хотелось всем объявить, что она мать его. Старушка признавалась, что в то время она нарочно заводила разговоры с незнакомыми, чтобы иметь удовольствие назвать себя «матерью Верховцева» и затем выслушивать изъяснение уважения «матери нашего молодого высокоталантливого писателя». «Милая, нежная мама, — подумал Сергей, — где-то ты теперь? Как порадовалась бы ты за меня и полюбила бы ее!»
«Как, однако, бедная Наташа плакала! Она горевала, боясь, не убили бы меня. Даже и она не прочь была бы, чтоб я бросил свое волонтерство и уехал домой; про других и говорить нечего, все дивятся: „Ну, чего вы-то? Добро были бы обязаны, а то жертвуете собою из любви к искусству!“ Но ведь писать-то я буду всю жизнь, а войну вряд ли когда придется изучать так близко. Они не понимают, что это мой пост для наблюдения, что если я пишу мало корреспонденций, для которых приехал, так запечатлеваю много в голове. И какие впечатления! Чего стоит наблюдать одних раненых: по эгоизму и экзальтации эти люди превосходят намного даже обыкновенных больных».
Он убедился, напр., что раненому, возвращающемуся с поля битвы, положительно нельзя верить, когда он описывает положение дел, обыкновенно отождествляемое им с собственным положением. А как интересны примеры их крайностей, то капризов, то терпения! Он не мог без улыбки вспомнить одного раненого на Зеленых горах, ворчливо усевшегося около Скобелева, который расположился было на разостланной бурке вместе с начальником штаба. Генерал, зная «ндрав» раненых вообще, ничего не сказал на такую вольность и остановил офицера, хотевшего дать заметить солдату его бесцеремонность. Тот тем временем, продолжая ворчать и осматривать свою язву, пересел на самую бурку и, передвигаясь мало-помалу, так стеснил генерала, что Михаил Дмитриевич потихоньку встал и, сделавши знак другим, ушел с ними прочь, предоставив все устроенное сиденье солдату.
А другой старый солдат, пронизанный пулями, как решето, и сохранивший способность шутить! Семнадцать или восемнадцать пуль в теле, некоторые раны сквозные, так что всего-навсего около 20–22 отверстий по телу, в руках, ногах и груди — и шутит! Этот субъект, кряхтя немного, дал себя осмотреть и на замечание Сергея, вынувшего записную книжку, что он желает записать его имя, лета, родину и проч., а также набросить его портрет, ответил: «Мне уж теперь один патрет — на тот свет!»
Очевидно, тут не одна живучесть только.
«Жаль, — думал Верховцев, — что я не довольно занимался естественными науками: при настоящих познаниях я не могу делать ни правильных сравнений, ни обобщений. Надобно же было отдать меня в инженерное училище! Что из того, что я кончил курс одним из первых? На что мне теперь инженерное искусство, разве для набросков ситуации для Скобелева? Разговор был бы другой, если бы, изучив хорошо животное царство, я мог проверить психологическую сторону его инстинктов наблюдениями над человеком, над храбрым, нервным, честолюбивым, плутом, героем, умирающим и т. д., — к каким великим выводам мог бы я прийти! Материал ведь единственный, поле для наблюдения удивительное!»