Повести. Рассказы
Шрифт:
Тогда я подбежал сбоку к старичку и говорю:
«Доброчестный человек!»
А он отзывается:
«Что тебе?»
«Куда ты нас ведешь?»
«Я, — говорит, — никого никуда не веду, всех господь ведет!»
И с этим словом вдруг остановился: и я вижу, что пред нами низенькая стенка и ворота, а в воротах проделана малая дверка, и в эту дверку старичок начал стучаться и зовет:
«Брате Мирон! а брате Мирон!»
А оттуда дерзый голос грубо отвечает:
«Опять ночью притащился. Ночуй в лесу! Не пущу!»
Но старичок опять давай проситься, молить ласково:
«Впусти, брате!»
Тот дерзый вдруг отчинил дверь, и вижу я — это человек
«Спаси тебя бог, брате мой, за твою услугу».
«Господи! — помышляю, — куда это мы попали», — и вдруг как молонья меня осветила и поразила.
«Спасе премилосердый! — взгадал я, — да уж это не Памва ли безгневный! Так лучше же бы, — думаю, — я в дебри лесной погиб, или к зверю, или к разбойнику в берлогу зашел, чем к нему под кров».
И чуть он ввел нас в маленькую какую-то хибарочку и зажег воску желтого свечу, я сейчас догадался, что мы действительно в лесном ските, и, не стерпев дальше, говорю:
«Прости, благочестивый человек, спрошу я тебя: гоже ли нам с товарищем оставаться здесь, куда ты привел нас?»
А он отвечает:
«Вся господня земля и благословенны вси ягавущие, — ложись, спи!»
«Нет, позволь, — говорю, — тебе объявиться, ведь мы по старой вере».
«Все, — говорит, — уды единого тела Христова! Он всех соберет!»
И с этим подвел нас к уголку, где у него на полу сделана скудная рогозина постелька, а в возглавии древесный кругляк соломкой прикрыт, и опять уже обоим нам молвит:
«Спите!»
И что же? Левонтий мой, как послушенствующий отрок, сейчас и повалился, а я, свое опасение наблюдая, говорю:
«Прости, божий человек, еще одно вопрошение…»
Он отвечает:
«Что вопрошать: бог все знает».
«Нет, скажи, — говорю, — мне: как твое имя?»
А он, как совсем бы ему не соответствовало, бабственною погудкою говорит:
«Зовут меня зовуткою, а величают уткою», — и с этими пустыми словами пополоз было со свечечкою в какой-то малый чулан, тесный, как дощатый гробик, но из-за стены на него тот дерзый вдруг опять закричал:
«Не смей огня жечь: келью сонокешь, по книжке днем намолишься, а теперь впотьмах молись!»
«Не буду, — отвечает, — брате Мирон, не буду. Спаси тебя бог!»
И задул свечку.
Я шепчу:
«Отче! кто это на тебя так грубительно грозится?»
А он отвечает:
«Это служка мой Мирон… добрый человек, он блюдет меня».
«Ну, шабаш! — думаю, — это анахорит Памва! Никто это другой, как он, и беззавистный и безгневный. Вот когда беда! обрящел он нас и теперь петлит нас, как гагрена жир; одно только оставалось, чтобы завтра рано на заре восхитить отсюда Левонтия и бежать отсюда так, чтоб он не знал, где мы были». Держа этот план, я положил не спать и блюсти первый просвет, чтобы возбудить отрока и бежать.
А чтобы не заснуть и не проспать, лежу да твержу «Верую», как должно по-старому, и как протвержу раз, сейчас причитаю: «сия вера апостольская, сия вера кафолическая, [119] сия вера вселенную утверди», и опять начинаю. Не знаю, сколько раз я эту «Верую» прочел, чтобы не заснуть, но только много; а старичок все в своем гробе молится, и мне оттуда сквозь пазы тесин точно свет кажет, и видно, как он кланяется, а потом вдруг будто начал слышаться разговор, и какой… самый необъяснимый: будто вошел к старцу Левонтий, и они говорят о вере, но без слов,
119
…сия вера кафолическая — восточная (греко-православная) ветвь христианской религии, в отличие от западной (римско-католической), находящейся под управлением римского папы.
120
Свайка — изогнутый металлический прут (обычно на деревянной ручке), используемый для плетения веревочных, лыковых и других изделий.
Ах, сколь хорош! ах, сколь духовен! Точно ангел предо мною сидит и лап о тки плетет, для простого себя миру явления.
Гляжу я на него и вижу, что и он на меня смотрит и улыбается, и говорит:
«Полно, Марк, спать, пора дело делать».
Я отзываюсь:
«Какое же, боготечный муж, мое дело? Или ты всё знаешь?»
«Знаю, — говорит, — знаю. Когда же человек далекий путь без дела творит? Все, брате, все пути господнего ищут. Помогай господь твоему смирению, помогай!»
«Какое же, — говорю, — святой человек, мое смирение? ты смирен, а мое что за смирение в суете!»
А он отвечает:
«Ах нет, брате, нет, я не смирен: я великий дерзостник, я себе в небесном царстве части желаю».
И вдруг, сознав сие преступление, сложил ручки и как малое дитя заплакал.
«Господи! — молится, — не прогневайся на меня за сию волевращность: пошли меня в преисподнейший ад и повели демонам меня мучить, как я того достоин!»
«Ну, — думаю, — нет: слава богу, это не Памва прозорливый анахорит, а это просто какой-то умоповрежденный старец». Рассудил я так потому, что кто же в здравом уме небесного царства может отрицаться и молить, дабы послал его господь на мучение демонам? Я этакого хотения во всю жизнь ни от кого не слыхал и, сочтя оное за безумие, отвратился от старцева плача, считая оный за скорбь демоноговейную. [121] Но, наконец, рассуждаю: что же это я лежу, пора вставать, но только вдруг гляжу, отворяется дверь, и входит мой Левонтий, про которого я точно совсем позабыл. И как он вошел, сейчас старцу в ноги и говорит:
121
Скорбь демоноговейная — то есть идолопоклонническая.
«Я, отче, все совершил: теперь благослови!»
А старец посмотрел на него и отвечает:
«Мир ти: почий!»
И мой отрок, гляжу, опять ему в землю поклонился и вышел, а анахорит опять стал свой лапоток плесть.
Тут я сразу вскочил и думаю:
«Нет; пойду скорее возьму Леву, и утечем отсюда без оглядки!» — и с тем выхожу в малые сенички и вижу, что мой отрок лежит тут на дощаной скамье без возглавия навзничь и ручки на груди сложил.
Я, чтобы не подать ему виду тревоги, гласно спрашиваю: