Повести. Рассказы
Шрифт:
Вошел Дягилев. Еще с порога он начал жаловаться, что шалимовская бригада совсем отбилась от рук и что куда-то затерялся ящик с метровыми гайками.
Но, наткнувшись на Шалимова, он сразу насторожился, сдвинул с табуретки молодого парнишку-рассыльного и сел напротив Сергея.
— Врешь, что тебя обворовали, — прямо сказал Сергей. — Ты сам вор. Документы бросил, а двустволку спрятал.
И, указывая на притихшего Шалимова, он спросил:
— А рабочих обкрадывали вместе? Скажите, сколько украли?
— Шесть тысяч шестьсот шестьдесят шесть, — быстро ответил нерастерявшийся Дягилев. — Что ты, Сергей Алексеевич? Или динамитом в голову контузило?
Но тут он разглядел стоявшую за спиной Сергея двустволку и злобно взглянул на молчавшего Шалимова:
— Ах, вот что! Святой Магомет, это ты что-нибудь напророчил?
— Я ничего не говорил, — испуганно забормотал Шалимов. — Я ничего не видал, ничего не слыхал и не знаю. Это бог все знает.
— Святая истина, — мрачно согласился Дягилев. — Ну, и что дальше?
— Документы у тебя свои или чужие? — спросил Сергей.
— Документ советский, за свои нынче строго. Да что ты ко мне пристал, Сергей Алексеевич? Вор украл, вор и бросил, а я-то тут при чем?
В эту минуту дверь стукнула, и Дягилев увидел на пороге незнакомого мальчика.
— Владик, — спросил мальчика Сергей, указывая на Дягилева, — этот человек ружье прятал?
Владик молча кивнул головой. Сергей обернулся к телефону.
Почуяв недоброе, Дягилев тоже встал и, отталкивая пытавшегося его задержать рассыльного, пошел к двери.
— Ты постой, вор! — вскрикнул побледневший Владик. — Здесь еще я стою.
— А ты что за орел-птица? — крикнул озадаченный Дягилев и нехотя сел, потому что Сергей бросил трубку телефона.
— Отпустите лучше, Сергей Алексеевич, — сказал Дягилев. — Стройка закончена. Плотина готова. Вы себе с миром в одну сторону, а я — в другую. Всем жрать надо.
— Всем надо, да не все воруют.
— Вам воровать не к чему. У вас и так все свое.
— А у вас?
— А у нас? Про нас разговор особый. Отпустите добром, вам же лучше будет.
— Мне лучше не надо. Мне и так хорошо… А ты, я смотрю, кулак. Но-но! Не балуй! — окрикнул Сергей, увидев, что Дягилев встал и подвинул к себе тяжелую табуретку.
— Был с кулаком, остался с кукишом, — огрызнулся Дягилев и безнадежно махнул рукой, увидев подъезжавших к окну двух верховых милиционеров.
— Лучше бы отпустили, себе только хуже сделаете, — как бы с сожалением повторил Дягилев и злобно дернул за рукав все еще что-то бормотавшего Шалимова. — Вставай, святой Магомет! Социализм строили… строили и надорвались. В рай домой поехали! А вон за окном и архангелы.
Через два дня, в полдень, торжественно открыли шлюзы, и потоки холодной воды хлынули с гор к лагерю.
Вечером по нижнему парковому пруду, куда направили всю первую, еще мутную воду, уже катались на лодках.
Наутро били фонтаны, сверкали светлые бассейны, из-под душей несся отчаянный визг. И суровый Гейка, которого уже несколько раз обрызгивали из окошек, щедро поливая запылившиеся газоны, совсем несердито бормотал:
— Ну, будет, будет вам! Вот сорву крапиву да через окно крапивой по голому. И скажи, что за баловная нация!
Где бы ни появлялся этот маленький темноглазый мальчуган — на лужайке ли среди беспечных октябрят, на поляне ли, где дико гонялись казаки и разбойники — отчаянные храбрецы, на волейбольной ли площадке, где азартно играли в мяч взрослые комсомольцы, — всюду ему были рады.
И если, бывало, кто-нибудь чужой, незнакомый толкнет его, или отстранит, или не пропустит пробраться на высокое место, откуда все видно, то такого человека всегда останавливали и мягко ему говорили:
— Что ты, одурел? Да ведь это наш Алька.
И потом вполголоса прибавляли еще что-то такое, от чего невнимательный, неловкий, но не злой человек смущался и виновато смотрел на этого веселого малыша.
С часу на час Сергей ожидал телеграммы. Но прошел день, прошел другой, а телеграммы все не было, и Сергей стал надеяться, что остаток отпуска они с Алькой проведут спокойно и весело.
Уже вечерело, когда Сергей и Алька лежали на полянке и поджидали Натку. Она сегодня была свободна, потому что совсем выздоровел и вернулся в отряд вожатый Корчаганов.
Однако Натка где-то задерживалась.
Они лежали на теплой, душистой поляне и, прислушиваясь к стрекотанию бесчисленных цикад, оба молчали.
— Папка, — трогая за плечо отца, спросил Алька, — Владик говорит, что у одного летчика пробили пулями аэроплан. Тогда он спрыгнул, летел, летел и все-таки спустился прямо в руки белым. Зачем же он тогда прыгал?
— Должно быть, он не знал, что попадет к белым, Алька.
— А если бы знал?
— Ну, тогда он подумал бы, что, может быть, сумеет убежать или отобьется.
— Не отбился, — с сожалением вздохнул Алька. — Владик говорит, что на том месте, где летчика допытывали и убили, стоит теперь вышка и оттуда ребята с парашютами прыгают. Ты, когда был на войне, много раз прыгал?
— Нет, Алька, я ни одного раза. Да у нас и война не такая была — без парашютов.
— А у нас какая будет?
— А у вас, может быть, уж никакой войны не будет.
— А если?
— Ну, тогда вырастешь — сам увидишь. Ты почему про летчика вспомнил, Алька?
— По сказке. Помнишь, когда Мальчиша заковали в цепи, то бледный он стоял, и тоже от него ничего не выпытали.