Повести
Шрифт:
Мы пришли в большое село Сулость и в сквере, на площади между двумя новыми зданиями школы и клуба, увидели старика, задумчиво сидевшего на лавочке с газетой в руках.
— Э-э-э, вы не скажете нам, где тут живет один старичок, его зовут Трубкой и он все знает? — спросил Миша.
— А я и есть тот самый Трубка, — нисколько не обидевшись, ответил старик и, вынув из кармана трубку действительно невиданных размеров, начал ее раскуривать.
Седые усы, седая голова, подстриженная бобриком, темное, обветренное лицо, изборожденное глубокими морщинами, и проницательные темные
Я начал рассказывать о березовых книгах, но решил пока умолчать о том, что знаю про обгорелую рукописную книгу на пергаменте со штампом купца Хлебникова, которая хранится у моего собеседника.
Трубка долго слушал меня, изредка покашливая и осторожно переспрашивая, потом спрятал трубку и встал.
— Пойдемте в пекарню.
— А что такое?
— Я вам покажу, где их видел.
— Кого их?
— Да березовые книги.
Вот так так! Мы даже забыли удивиться.
Трубка подвел нас к небольшому, в два окошка, домику из белого камня. Этому домику, по его словам, было триста лет. За долгие годы столько к нему прилепили разных пристроек — деревянных и кирпичных, — подлинная старина едва угадывалась.
Здесь когда-то была барская контора, потом волостное правление, теперь устроили пекарню.
Мы подошли к открытому окну и в полутьме разглядели на полках ряды вкусно пахнущих буханок черного хлеба с поджаренными корками.
Трубка прокашлялся и начал рассказывать: когда после революции он занял должность волостного писаря, много книг и бумаг из барского имения было снесено на чердак этого домика.
Мы тут же подняли головы кверху.
— И вы утверждаете, что там хранились березовые книги? — испытующе спросил я.
— Да, утверждаю! — убежденно ответил Трубка.
Он рассказал, что было этих книг пять или шесть, все в железных переплетах с застежками: это чтобы берестяные листы не свертывались. Поперек этих листов шли полоски, какие всегда на бересте бывают. Буквы — очень крупные, славянские — чуть проглядывались: от времени береста потемнела, а чернила выцвели.
— Как — чернила? — спросил я. — Разве буквы не были процарапаны острыми косточками?
— Написаны чернилами, — еще раз подтвердил Трубка. «Странно», — подумал я, но смолчал.
Миша перебил старика и задал самый роковой вопрос, какой только мог придумать.
— Э-э-э, а куда делись те книги?
Трубка долго думал. Я все ждал ответа: «Не знаю». Наконец старик собрался с мыслями и продолжил свой рассказ. Его сосед, когда-то заведующий волостным отделом народного образования, был большой любитель почитать, всю жизнь собирал книги и однажды взял себе связку с чердака — не пропадать же им там. Умер сосед лет десять назад, а дочь его, Пылаева Эльвира Никандровна, продала дом и уехала отсюда. Сейчас она работает в сельмаге, кажется, где-то возле села Курбы. Книги она, верно, увезла с собой. Нет, нет, она их не продавала и не дарила. Впрочем, одна старинная книга случайно осталась у него, у Трубки. Он ее выпросил у Эльвиры на память об ее отце. Книга, правда, сильно обгорела по краям, но там занятные картинки. Один художник приезжал, срисовывал картинки и долго этой книгой любовался.
— Покажите нам, пожалуйста, эту редкую книгу, а потом мы пойдем в Курбу, — попросил я.
— Ладно, зайдем ко мне домой — покажу, — ответил Трубка.
Лариса Примерная достала карту, разложила ее тут же на травке. Мы нагнулись над листом, прикинули… Да, от Сулости до Курбы по прямой линии будет сорок пять километров! Все дороги мы пересекали поперек; ни на какие попутные машины нам рассчитывать не придется. Кружочков селений по нашему пути что-то не попадалось: мы видели только сплошные зеленые пятна, обозначающие леса, и частые горизонтальные синие черточки, обозначающие непроходимые болота.
— Пойдем прямо по азимуту, — предложил Николай Викторович.
— Марш-бросок всего за два дня — и мы на месте! — добавил Миша.
Все хорошо понимали: трудности только начинаются — пешком-то мы прошли, в сущности, совсем немного. У мальчиков сжимались кулаки, задумчивые глаза девочек были полны решимости.
Я подошел к Гале.
— Дойдешь? — потихоньку спросил я ее. Галя покраснела.
— Зачем вы меня спрашиваете? — шепотом, с дрожью в голосе ответила она. — Я лучше всех дойду, я очень сильная.
— Куда же вы под вечер собираетесь? — заговорил Трубка. — Оставайтесь у меня ночевать, светелка просторная да сеновал, чаем с земляничным вареньем напою…
Нам очень хотелось отвергнуть и светелку и варенье…
— А у меня сегодня старуха баню топит, — продолжал искушать Трубка.
Девочки, как по команде, вздрогнули, оживленно зашептались, подбежали к Николаю Викторовичу, шепотом горячо уговаривая его.
— Какие чистюли, не можете до Москвы потерпеть! — напустился на девочек Миша.
Я, признаться, тоже чувствовал, что по мне давно мочалка соскучилась.
— Остаемся, и все! — отрубил Николай Викторович. — Да поблагодарите за такое большое одолжение.
Девочки сказали «спа-си-бо!» искренне и красноречиво, мальчики — без особого пыла. Миша демонстративно отошел в сторону.
Трубка улыбнулся в усы.
— У меня ведь семеро детей по всей стране разбрелись. Остались мы со старухой вдвоем скучать. Ваш приход мы как праздник сочтем.
Он повел нас на берег речки. Там, на склоне горы, приютились крохотные домики с едва заметными окошками. Это и были деревенские бани. Из открытой двери одной из них шел густой дым.
— Мать, а мать! — позвал Трубка.
Из клубов дыма вышла пожилая женщина с заплаканными глазами.
— Москвичи, за две недели пятьсот километров отмахали и нигде в бане помыться не управились, — объяснил Трубка.
Старуха вытерла слезы, оглядела всех нас.
— Ведь и у меня такие же внучата. Да неужто вы пятьсот километров прошагали?
— Ну, чуть поменьше, — важно ответил Гриша.
— Дайте мне двух мальчиков да трех девочек — воду да дрова таскать, а вы пожалуйте в нашу избу.