Повести
Шрифт:
петлю.
– Ай, паночки, простите! Простите дурной бабе, я ж не хотела, не думала!
Ее плач заглушили злые крики начальства, что-то скомандовал Будила, и полицай, ведший
Сотникова, оставил его на Рыбака, а сам бросился к Дёмчихе. Несколько полицаев потащили ее на ящик.
Рыбак, оставшись с Сотниковым, не очень уверенно подвел его к последнему под аркой чурбану и
остановился. Как раз над ними свешивалась новенькая, как и остальные, пеньковая удавка с узковато
затянутой
Сотникову, хотя было очевидно, что эта петля для него. Надо было влезать на чурбан. Он недолго
помедлил в нерешительности, пока в сознании не блеснуло отчаянное, как ругательство: «Эх, была не
была!» Бросив уныло застывшему Рыбаку: «Держи!», он здоровым коленом стал на торец,
свежезаслеженный грязным отпечатком чьей-то подошвы. Рыбак тем временем обеими руками обхватил
подставку. Для равновесия Сотников слегка оперся локтем о его спину, напрягся и, сжав зубы, кое-как
взобрался наверх.
Минуту он тихо стоял, узко составив ступни на круглом нешироком срезе. Затылок его уже ощутил
шершавое, леденящее душу прикосновение петли. Внизу застыла широкая в полушубке спина Рыбака,
заскорузлые его руки плотно облапили сосновую кору чурбана. «Выкрутился, сволочь!» - недобро, вроде
бы с завистью подумал про него Сотников и тут же усомнился: надо ли так? Теперь, в последние
мгновения жизни, он неожиданно утратил прежнюю свою уверенность в праве требовать от других
наравне с собой. Рыбак был неплохим партизаном, наверно, считался опытным старшиной в армии, но
как человек и гражданин, безусловно, недобрал чего-то. Впрочем, он решил выжить любой ценой - в этом
все дело.
Рядом все плакала, рвалась из рук полицаев Дёмчиха, что-то принялся читать по бумажке немец в
желтых перчатках - приговор или, может, приказ для согнанных жителей перед этой казнью. Шли
последние минуты жизни, и Сотников, застыв на чурбане, жадным прощальным взглядом вбирал в себя
весь неказистый, но такой привычный с самого детства вид местечковой улицы с пригорюнившимися
фигурами людей, чахлыми деревцами, поломанным штакетником, бугром намерзшего у железной
колонки льда. Сквозь тонкие ветви сквера виднелись обшарпанные стены недалекой церквушки, ее
проржавевшая железная крыша без крестов на двух облезлых зеленых куполах. Несколько узких окошек
там были наспех заколочены неокоренным суковатым горбылем...
Но вот рядом затопал кто-то из полицаев, потянулся к его веревке; бесцеремонные руки в сизых
обшлагах поймали над ним петлю и, обдирая его болезненные, намороженные уши, надвинули ее на
голову до подбородка. «Ну вот и все», - отметил Сотников и опустил взгляд вниз, на людей. Природа
сама по себе, она всегда без усилия добром и миром ложилась на душу, но теперь ему захотелось
видеть людей. Печальным взглядом он тихонько повел по их неровному настороженному ряду, в котором
преобладали женщины и только изредка попадались немолодые мужчины, подростки, девчата - обычный
местечковый люд в тулупчиках, ватниках, армейских обносках, платках, самотканых свитках. Среди их
безликого множества его внимание остановилось на тонковатой фигурке мальчика лет двенадцати в
низко надвинутой на лоб старой армейской буденовке. Тесно запахнувшись в какую-то одежду,
мальчонка глубоко в рукава вбирал свои озябшие руки и, видно было отсюда, дрожал от стужи или,
может, от страха, с детской завороженностью на бледном, болезненном личике следя за происходящим
под виселицей. Отсюда трудно было судить, как он относится к ним, но Сотникову вдруг захотелось,
чтобы он плохо о них не думал. И действительно, вскоре перехватив его взгляд, Сотников уловил в нем
столько безутешного горя и столько сочувствия к ним, что не удержался и одними глазами улыбнулся
мальцу - ничего, браток.
Больше он не стал всматриваться и опустил взгляд, чтобы избежать ненавистного ему вида
начальства, немцев, следователя Портнова, Стася, Будилы. Их дьявольское присутствие он ощущал и
так. Объявление приговора, кажется, уже закончилось, раздались команды по-немецки и по-русски, и
вдруг он почувствовал, как, будто ожив, напряженно дернулась на его шее веревка. Кто-то в том конце
виселицы всхрапнул раз и другой, и тотчас, совершенно обезумев, завопила Дёмчиха:
– А-а-а-ай! Не хочу! Не хочу!
Но ее крик тут же и оборвался, морозно хрястнула вверху поперечина арки, сдавленно зарыдала
женщина в толпе. На душе стало нестерпимо тоскливо. Какая-то еще не до конца израсходованная сила
внутри подмывала его рвануться, завопить, как эта Дёмчиха, - дико и страшно. Но он заставил себя
сдержаться, лишь сердце его болезненно сжалось в предсмертной судороге: перед концом так
захотелось отпустить все тормоза и заплакать. Вместо того он вдруг улыбнулся в последний раз своей,
наверное, жалкой, вымученной улыбкой.
Со стороны начальства раздалась команда, видно, это уже относилось к нему: чурбан под ногами на
миг ослабел, пошатнулся. Едва не свалившись с него, Сотников глянул вниз - с искривленного,