Повести
Шрифт:
посмотрел на сына.
– Кто разрешил?
– Никто. И это... Он выстрелил, - упавшим голосом произнес сын.
Ничего не говоря больше, отец встал и вышел из комнаты. Он же остался стоять у двери с таким
чувством, будто его сейчас должны положить под нож гильотины. Но он знал, что виноват, и готов был
принять самую беспощадную кару.
Вскоре отец вернулся.
– Ты, щенок!
– сказал он с порога.
– Какое ты имел право без разрешения притрагиваться к боевому
оружию?
Отец долго и нещадно отчитывал его - и за неосторожность, и за выстрел, который мог причинить
несчастье, и больше всего за тайное его своеволие.
– Единственное, что смягчает твою вину, так это твое признание. Только это тебя спасает. Понял?
– Да.
– Если сам, конечно, надумал. Сам?
Чувствуя, что окончательно гибнет, мальчик кивнул, и отец успокоенно, протяжно вздохнул.
– Ну и за то спасибо.
Это было уже слишком - ложью покупать отцовское спасибо, в глазах у него потемнело, кровь
прилила к лицу, и он стоял, не в силах сдвинуться с места.
– Иди играй, - сказал тогда отец.
Так, в общем, легко обошлось ему то ослушание - наказание ремнем его миновало, но его
малодушный кивок болезненной царапиной остался саднить в его душе. Это был урок на всю жизнь. И он
ни разу больше не солгал ни отцу, ни кому другому, за все держал ответ, глядя людям в глаза. Видно, и
мать не сказала отцу, по чьей инициативе произошло то объяснение. Так, со счастливой уверенностью в
добропорядочности сына и окончил свой путь на земле этот кавалерийский, командир, инвалид
гражданской войны и часовой мастер, твердо надеясь, что сыну достанется лучшая доля.
И вот досталась...
17
В дремотной утренней тишине наверху застучали шаги, глуховато донеслись голоса, загрохали двери.
Здесь, в подвале, особенно слышны были эти двери, временами от их громкого стука даже сыпалось с
потолка. Рыбак не спал - подогнув ноги, молча лежал на боку под стеной и слушал. Теперь все его
внимание сосредоточилось в слухе. Окошко вверху понемногу светлело, на дворе, наверно, уже
рассвело, и в камере также становилось виднее. Из ночных сумерек медленно выступали тусклые,
измятые, как бы изжеванные, фигуры арестантов - присмиревшей Дёмчихи напротив; в углу
неподвижного, с угрюмым видом Петра; Баси, правда, еще не было видно в темноте под окном.
Сотников, как и прежде, лежал на спине рядом и шумно дышал. Если бы не это его дыхание, можно было
бы подумать, что он неживой. Наступал трудный, наверно последний, их день, они все предчувствовали
это и молчали, каждый в отдельности переживая свою беду.
Сапоги наверху затопали чаще, непрестанно грохала дверь. И вдруг в подвал ворвался разговор со
двора. Рыбак поднял голову, слегка прислонился затылком к стене. Слов невозможно было разобрать, но
было очевидно, что там собирались, видимо строились. Но почему никто еще не спустился в подвал?
Будто забыли о них.
Кто-то прошел возле самой стены, послышался близкий скрип подошв на снегу. Невдалеке от окна
что-то звякнуло, затем громко раздался грубый, с хрипотой голос:
– Да тут три всего.
– А шуфля еще была. Шуфлю посмотри.
– Что шуфля! Лопаты нужны.
215
Снова что-то металлически зазвякало, потом проскрипели шаги, и опять поблизости все стихло. Но
этот короткий разговор всколыхнул Рыбака: зачем лопаты? Лопаты только затем, чтоб копать. А что
теперь можно было копать по зиме? Окоп? Канаву? Могилу? Наверно, могилу. Но для кого?
И тут он вспомнил: видно, действительно умер тот полицай.
Он повернул голову, вопросительно взглянул по сторонам. Дёмчиха из-под смятого платка также
тревожно-понимающе смотрела на него, в углу в напряженном ожидании застыл Петр. Никто не
проронил ни слова, все вслушивались, сдерживая в душах страх и неуверенность.
Эта их неуверенность продолжалась, однако, недолго. Спустя минуту за той же стеной снова
затопали, да так решительно и определенно, что ни у кого уже не возникло сомнения - шли к ним, в
подвал. Когда загремела первая дверь, Рыбак скоренько сел, почувствовав, как вдруг и недобро
заколотилось в груди сердце. Рядом завозился, принялся кашлять Сотников. «Откроют - рвануть, сбить с
ног - и в дверь», - с запоздалой решимостью подумал Рыбак, но тут же понял: нет, так не выйдет - за
дверью ступеньки, не успеть.
А дверь в самом деле уже отворялась, в камеру шибануло стужей, ветреной свежестью, и неяркий
свет со двора сразу высветил пять серых встревоженных лиц. В дверном проеме появился расторопный
Стась, за ним маячил еще кто-то с винтовкой в руках.
– Генуг спать!
– во все горло заревел полицейский.
– Отоспались. Выходи: ликвидация!
«Значит, не ошиблись, действительно конец, - пронеслось в сознании Рыбака.
– Если бы кого одного, а
то всех, значит. .» На минуту он как-то обмяк, вдруг лишившись всех своих сил, вяло подобрал ноги,
поправил шапку на голове и только затем оперся о солому, собираясь встать.
– А ну выскакивай! Добровольно, но обязательно!
– крикливо понукал Стась.
Петр в углу первым встал на ноги, заохав, начала подниматься Дёмчиха. Пытаясь встать, залапал