Повести
Шрифт:
район не являлся. Разве я дурак, не понимаю, что ли. Да вот этак ночью однажды - стук-стук в окно.
Открыл, гляжу, наш бывший секретарь из района, начальник милиции и еще двое, при оружии. А
секретарь меня знал - как-то в коллективизацию отвозил его после собрания. Ну, слово за слово, говорит:
«Слышали, в старосты тебя метят, так соглашайся. Не то Будилу назначат - совсем худо будет». Вот и
согласился. На свою голову.
– Да-а, - неопределенно сказал Рыбак.
– Полгода выкручивался меж двух огней. Пока не сорвался. А теперь что делать? Придется погибнуть.
– Погибнуть - дело нехитрое, - буркнул Рыбак, закругляя неприятный для него разговор.
То, что о себе сообщил староста, не было для него неожиданностью - после допроса у Портнова
Рыбак уже стал кое о чем догадываться. Но теперь он был целиком поглощен своими заботами и больше
всего опасался, как бы некоторые из его высказанных здесь намерений не дошли до ушей полиции и не
оборвали последнюю ниточку его надежды.
Сотников между тем, раскрыв глаза, молча лежал на соломе. Сознание вернулось к нему, но
чувствовал он себя плохо: адски болела нога от стопы до бедра, жгло пальцы на руках, в груди все
горело. Он понимал, что староста сказал правду, но от этой правды не становилось легче. Ощущение
какой-то нелепой оплошности по отношению к этому Петру вдруг навалилось на Сотникова. Но кто в том
повинен? Опять получалось как с Дёмчихой, которая явилась перед ними живым укором их
непростительной беспечности. С опаской прислушиваясь теперь к словам женщины, Сотников ожидал,
что та начнет ругать их последними словами. Он не знал, чем бы тогда возразил ей. Но шло время, а она
весь свой гнев вымещала на полиции и немцах - их же с Рыбаком даже и не вспомнила, будто они не
210
имели ни малейшего касательства к ее беде. На зловещее сообщение Стася она также не реагировала -
может, не поняла его смысла, а может, просто не обратила внимания.
Впрочем, поверить в это сообщение было страшно даже для готового ко всему Сотникова. Он также
не мог взять в толк: то ли полицай просто пугал, то ли действительно они надумали покончить в один раз
со всеми. Но неужели им не хватило бы двух смертей - его с Рыбаком, какой был смысл лишать жизни
эту несчастную Дёмчиху, и незадачливого старосту, и девочку? Невероятно, но, видимо, будет так, думал
Сотников. Скорпион должен жалить, иначе какой же он скорпион? Очевидно, для того и позаталкивали их
в одну камеру. Камеру смертников.
15
Как-то незаметно Рыбак, сдается, заснул, как сидел - сгорбившись под стеной. Впрочем, вряд ли это
был сон - скорее усталое забытье на какой-нибудь час. Вскоре, однако, тревога разбудила его, и Рыбак
открыл глаза, не сразу поняв, где он. Рядом в темноте тихонько звучал разговор, слышался детский
знакомый голос, сразу же напомнивший ему про Басю. Изредка его перебивал хрипловатый старческий
шепот - это вставлял свое слово Петр. Рыбак прислушался к их тихой ночной беседе, напоминавшей
шуршание соломенной крыши на ветру.
– Сперва хотела бежать за ними, как повели. Выскочила из палисадника, а тетка Прасковья машет
рукой: «Ни за что не ходи, говорит, прячься». Ну, побежала назад, за огороды, влезла в лозовый куст.
Может, знаете, большой такой куст в конце огородов у речки? Густой-густой. За два шага стежечка на
кладку - как сидишь тихо, не шевелишься, нисколечко тебя не видно. Ну, я и залезла туда, выгребла
местечко в сухих листьях и жду. Думала, как мамка вернется - позовет, я услышу и выбегу. Ждала-ждала
– не зовет никто. Уже и стемнело, стало страшно. Все казалось, кто-то шевелится, крадется, а то станет,
слушает. Думала: волк! Так волков боялась! И не заснула нисколечко. Как стало светлеть, тогда немного
заснула. А как проснулась, очень есть захотелось. А вылезть из куста боюсь. Слышно, на улице гомон,
какие-то подводы, из хат местечковых все выгружают, куда-то везут. Так я сидела и сидела. Еще день,
еще ночь. И еще не помню уже сколько. На стежечке, когда бабы полоскать идут, так мне их ноги сквозь
листву видать. Все мимо проходят. А мне так есть хочется, что уже и вылезть не могу. Сижу да плачу
тихонько. А однажды кто-то возле куста остановился. Я затаилась вся, лежу и не дышу. И тогда слышу,
тихонько так: «Бася, а Бася!» Гляжу, тетка Прасковья нагнулась...
– А ты не говори кто. Зачем нам про все знать, - спокойно перебил ее Петр.
– Ну, тетка одна дает мне узелок, а там хлеб и немножко сала. Я как взяла его, так и съела все сразу.
Только хлеба корочка осталась. А потом как схватил живот. . Так больно было, что помереть хотела.
Просила и маму и бога - смерти просила.
Рыбак под стенкой зябко поежился - так это прозвучало по-житейски знакомо, будто перед ним
исповедовалась какая-нибудь старушка, а не тринадцатилетняя девочка. И сразу же этот ее рассказ
вызвал в нем воспоминание об одной девяностолетней бабке из какой-то лесной деревушки по ту
сторону железной дороги. Они тогда вышли из лесу спросить про немцев, часок отдохнуть в тепле, ну и
перекусить, конечно. В избе, что стояла на отшибе, никого не оказалось, лишь одна забытая богом